— Но это ведь модно.
— Вот я и учу.
Засмеялся:
— У нас на Гаити все было значительно проще. Сидела в своей темной хижине ведьма. Втыкала колючки в соломенных кукол.
Взъерошил волосы. Они и так стояли дыбом. Черное серебро. Он немного седой.
— Я все про вас знаю. Ведь вы из России?
— Вы к ведьме ходили?
— Зачем? Я и сам все умею.
— Колючки втыкаете?
— Пока еще нет, но придется, наверное.
— Не знаю, что сказать.
От его тела идет огонь.
— Мне нравится ваша фигура.
Думаю: «Возьму и спрошу: „Вам нравятся белые женщины?“ И тут же вспоминаю, что такое нельзя спрашивать.
Алексея передернуло. Он поднял глаза от тетрадки, машинально взглянул на часы: без четверти пять. Через полчаса дети вернутся из школы.
— Я тоже женат. Пойдем к тебе в кабинет, сюда сейчас придут. Проклятые немцы, я их ненавижу, колбасники.
— Зачем же вы здесь живете?
— Жена моя немка, вернее, швейцарка. Она здесь работает.
— Где? Здесь, в колледже?
— Нет, здесь, в Гютерслоу. Она балерина.
Господи. Этого только не хватало. Балерина в Гютерслоу!
Вошли в мой кабинет. Набросился и начал целовать. Я ему отвечала, и мы покрывали друг друга какими-то не поцелуями даже, а укусами, очень сладкими и ядовитыми. Они просачивались прямо в кровь. Во мне поднялось такое желание к нему, всю разламывало. Как звери: по нюху, по вкусу, по следу. Вырвалась, говорю: «Уходи».
Встретились в четверг. Поехали в цуммер. Я вся в его власти. Он дьявол. В темноте у него совсем светлые сумрачные глаза, немного как будто бы пьяные. Ярче его улыбки — только солнце. Кажется, я схожу с ума. Откуда такие сравнения? Не книжку пишу. Нет, не книжку. Руки железные, и все тело — железное и крепкое, как у юноши. Я не спросила, сколько ему лет. Боюсь, что он даже моложе меня.
Счастье мое безнадежно, потому что такая острота — это как смерть. Один раз приходит, берет и уходит. Два раза такого не будет. После этого я не смогу жить, как я жила раньше. Что будет с моими детьми? Я ведь и с ними буду мертвая после такого.
Сегодня четверг. Почти неделя прошла. Он меня избегает. Вчера я пошла к нему на третий этаж, кафедра психологии на третьем этаже. У него были студентки в кабинете. Я сказала, что зайду попозже. Зашла через полчаса, дверь была закрыта. Все время жду его звонка, бросаюсь к телефону, как ненормальная, он не звонит. Ничего не понимаю. Ему ведь было так хорошо со мной! Смотрю на себя в зеркало: остались одни глаза. Алеша ничего не замечает.
Эта фраза о старухе, которая сидит в хижине и втыкает колючки в соломенных кукол, не выходит у меня из головы. Я стала соломенной куклой.
От него ни слуху ни духу. После класса подошла к окну и увидела, как он вышел, побежал к стоянке. Он бежал и на ходу поддавал то ли мячик, то ли камень — я не разглядела сверху. Бежал, как мальчишка, резвился. Я стояла, рыдала в голос.
Жить без него не смогу.
Спать с Алешей — пытка, все время что-то придумываю: то голова болит, то еще что-то. Вчера пришла в университет рано, стояла рядом с лестницей, нарочно его поджидала. Прошел мимо с каким-то коротышкой, кивнул очень дружески. А я умираю. Ночью проснулась и говорю себе, что если это конец, то мне дольше мучиться незачем. Самой стало страшно от того, что пришло в голову. Так сходят с ума. И так же уходят из жизни. Не дай бог начать об этом думать. Начну — не избавлюсь. Хотела бы посмотреть, как выглядит его жена, балерина эта. Но как ее найти, не знаю. Не ходить же мне еще и на балеты!
Сегодня — чудо! Он вдруг сам ко мне заглянул в кабинет. Какой-то новый, неузнаваемый. Еще стал худее, в костюме. Волосы стоят надо лбом, как дым.
— Мой друг вчера умер, а завтра хоронят.
Ему, наверное, хотелось с кем-то поделиться, не быть одному. Я, еле пряча восторг, что он пришел, прижалась к нему, обняла, он отстранился.
— О нашей истории нужно забыть.
Я закричала:
— Как забыть?
— А так. Со мной никто не должен связываться.
— Ты что? Почему?
Достал из кармана коробочку, открыл. Лежат какие-то белые шарики.
— Ты читала Валтера Рейнера? Такой был роман: «Кокаин»?
— Нет. Я и не слышала даже.
— А зря. Бедный парень. Подох в тридцать лет. В двадцать пятом году. Ты должна знать такие вещи. Немецкая классика.
— Но я здесь при чем?
— Не ты. Я — при чем.
— Это что? — показываю на шарики. — Это что?
Смеется.
— Конфетки. Ты знаешь, сколько у этих конфеток названий? Могу перечислить тебе основные: «таблетка от дьявола», «туман», «подарочек», «пастилка», «покой». Что еще? «Орешек», «снежинка», «френч фрайз».
— Подожди!
— Да нечего ждать.
И вдруг погладил меня по лицу своей этой горячей обезьяньей ладонью. Я вся затряслась. Вышел быстро, я не успела опомниться.
Прошла неделя, нет, даже больше, — ничего не записывала. Его не вижу. Зашла на их кафедру, словно по делу: ищу материалы по психологии подростков. Сказали: он болен. Секретарша как-то значительно опустила глаза, когда произносила: «болен». Значит, это правда, и все это знают.
Ну и что? Пусть он наркоман, больной человек. Я не могу без него. Опять эта мысль, что если без него, то мне ничего и не нужно. Опять. Я ее прогоняю, она не уходит. Что будет с Алешей, неважно. Детей очень жалко. Позвонила в Москву Агроскиной, она все знает про наркотики, работает в наркологическом центре. Сказала: «Беги, и подальше».
Какая кретинка! Я ведь не совета спрашивала, мне информация нужна. «Смотри не подцепи от него. Гаити — родина СПИДа. А тут еще и наркоман».
Хорошенькая будет история, если я «подцеплю», а потом заражу Алешу. Вот тогда действительно кому-то придется подумать о наших детях. Но чтобы «подцепить», нужно опять встретиться и поехать в цуммер, СПИД по воздуху не передается.
Звонила Агроскина (денег не пожалела!), говорит, чтобы я проверилась. Наверное, завтра зайду и проверюсь.
* * *
Петра, супруга профессора Трубецкого, ходила с обиженно поджатыми, замшелыми от горя губами. Дочь Прасковья располнела, как кулебяка, ибо, поссорившись с гаитянином, ела все, что попадалось под руку. Впереди Трубецкого ждал провал его кандидатуры на должность заведующего кафедры и одновременно воцарение в этой должности заклятого врага человечества профессора Янкелевича.
