Она не собиралась сообщать им причину, по которой ушла эта девочка. Она убила ее для того, чтобы выжить самой. Пусть скажут спасибо хотя бы за это. Та девочка, которой она была, совсем ничего не понимала и ни о чем не подозревала.
Она знала, что у нее есть мать, слишком внимательная и одновременно слегка рассеянная, вечно боящаяся за ее здоровье, и, кроме того, у Нины есть отец, который любил свою дочку так сильно, что если мать еще и запрещала иногда что-то, еще и могла вдруг прикрикнуть, то отец словно бы радовался любому поводу защитить Нину от тех минимальных запретов, которые исходили от матери, и всякий раз разрешал именно то, против чего мать повышала голос. Она знала, что родители ревнуют ее друг к другу, но поскольку их общей любви ей хватало с лихвой, чтоб вырасти глупым и толстым ребенком, она и росла им, как будто ее ничего не касалось.
Вдруг все это рухнуло. Потому что ей рассказали такое, что точно не может быть правдой. Не может быть правдой, но есть. И это тем более правда, чем она невозможнее. Нина не могла уничтожить эту правду, но она могла расправиться с той глупой и толстой девочкой, которой была недавно. И она расправилась с нею.
Теперь всякий раз, когда Нина подходила к зеркалу и всматривалась в свое отражение, она чувствовала радость победы. Толстая девочка уходила из нее, таяла, как снегурочка, от толстой девочки постепенно не осталось ничего, кроме очень кудрявых волос, но их стало меньше, и они уже не стояли над ее головой тем светлым, веселым, сверкающим облаком, которым всегда восхищались родители.
Сейчас, когда она добилась исчезновения толстой девочки и вся ее жизнь изменилась, когда в школе современного танца она стала первой, самой лучшей ученицей, — сейчас, когда можно было спокойно смотреть в глаза всем, кто, может быть, знает ужасную правду, — сейчас нужно только добиться свободы. Нельзя их жалеть! Нельзя, чтобы ее собственное сердце сжималось от боли, когда мама и папа поднимают на нее эти свои истерзанные взгляды.
Они все-таки потащили ее к психологу. Долго ходили вокруг да около и наконец объяснили, что ей нужно поговорить с доктором. Что доктор поможет. Поможет чему? Она усмехнулась надменно. В четверг рано утром поехали вместе: она, мама, папа. Нина сидела впереди, рядом с папой. Оглянувшись на маму, она опять почувствовала, что сердце ее заколотилось, хотя она уже приучила себя не обращать на них внимания. Мама сидела с закрытыми глазами, губы ее быстро шевелились, лицо было полно слез. Нина испугалась, что мама поймает ее взгляд, и поспешно отвернулась. Сердце продолжало колотиться.
…
Любовь фрау Клейст
Он не поехал в университет, чтобы войти прямо в класс и увидеть ее. Он заставил себя дождаться, пока она звякнет ключами, поднимется по лестнице, снимет пальто, и только тогда он очень спокойно вышел из маленькой комнаты, которую она называла своим кабинетом, и молча протянул этот вдвое сложенный бланк. Конверт же при этом выпал из его руки и опустился на пол, коснувшись ее ботинка.
Она тут же поняла все, наклонилась, подняла конверт, сделав это нарочно медленно, чтобы выгадать хотя бы две-три секунды. Она задержалась в этом наклоненном положении, застыла в нем, как будто делала зарядку, и бодрый голос из репродуктора приказал ей нагнуться и выдохнуть (она и нагнулась!), а он стоял, ждал, и бланк в его руке шуршал с тем же звуком, с которым две бабочки, столкнувшись в воздухе и зацепив друг за друга мучнистыми крыльями, пытаются вырваться и улететь.
— Ну, что ты мне скажешь на это? — Голос его был таким же бесцветным и тусклым, как пыльца, которая покрывала бы крылья этих запутавшихся бабочек.
— А что мне сказать? — ответила она, и это тоже было уловкой, попыткой протянуть время, не дать ему сразу припереть ее к стенке, потому что две-три секунды уже ушли на то, чтобы поднять с пола конверт, и еще две-три секунды были нужны, чтобы ответить вопросом на вопрос, и таким образом она все-таки спасла себе эти пять-шесть секунд, что было не так уж и мало.
— Прежде чем я приму решение, — сказал он, кривясь дрожащим ртом, — я хочу знать, сколько времени это продолжалось и когда началось?
— Зачем тебе это? — спросила она.
Он спрашивал, с кем она спит и когда это началось.
— Зачем тебе это? — повторила она, подтверждая, что он не ошибся и ничего не перепутал: да, спит, но зачем ему это?
— Ты будешь говорить или нет? — И он близко подошел к ней.
Она подумала, что ему ничего не стоит ударить ее: такими бешеными были его глаза.
— Зачем тебе это? — повторила она в третий раз, и тогда он ударил ее по лицу.
Щека ее стала пунцовой, из рассеченной губы пошла кровь.
— Я сейчас вызову полицию, — усмехнулась она и рукавом своей бледно-голубой кофточки вытерла кровь с подбородка. — Тебя увезут и посадят. Ты этого хочешь?
Он схватил ее за цепочку на шее и, намотав цепочку на кулак, придвинул к себе ее разбитое лицо.
— Раньше, чем ты это сделаешь, — сказал он, слегка задыхаясь, — я убью тебя. Давай вызывай побыстрее. — И подтолкнул ее к телефону: — Звони!
Она не шелохнулась.
— Звони! Что ты ждешь?
— Ты хочешь знать все или нет? — спросила она и опять вытерла кровь рукавом.
— Хочу. Говори.
— А что говорить? — Верхние зубы ее были красными от крови. — Я все записала. Смотри.
Она полезла в сумку, все еще висевшую на плече, порылась и достала простую школьную тетрадку.
— Читай. Я пока что умоюсь.
Алексей понимал, что ни в коем случае нельзя подчиниться ей и взять в руки эту тетрадку, но ничего не мог с собой поделать: он сел на стул в коридоре и начал читать. Он знал ее привычку записывать самое важное. Она и в Москве тоже что-то писала.
… сегодня на кафедре праздник. Вино нельзя. Двое пьяных студентов. Их вывели. Иду к себе, лифт не работает, я по лестнице. Стоит кто-то прямо перед дверью моего кабинета. Высокий. Подошла ближе. Черный человек, вернее сказать: бледно-шоколадный. Наверное, островитянин, потому что черты лица не африканские, а такие, как это бывает только у островитян. Широкие мускулистые плечи. Очень длинные руки, худой, гибкий. В белой рубашке, ослепительно-белой. Поздоровался. Я тоже. Не уходит. Во мне волнение. Ничего не понимаю, стою, смотрю.
Он говорит:
— Лучше зайти к вам в кабинет. Познакомиться. Не бойтесь, я тоже профессор.
— Какой вы профессор? Откуда вы взялись?
Смеется:
— Ведь вы вот — профессор, а мне что, нельзя?
Улыбка — как лампа.
— Чему вы здесь учите, раз вы профессор?
— Чему? Разным глупостям. Например, психологии общественного поведения.
