Справедливости ради следует сказать, что люди вполне заслуживают того, что Федор Михайлович с ними проделал. Исключение составляли для профессора Янкелевича только два существа: жена его Линда и дочь Марико. По-русски: Мария. Отец и мать звали ее на японский лад: Марико. Эти два существа сильно терзали профессора Янкелевича. Линда своими настроениями, а Марико, двадцатишестилетняя — своими несчастьями.
Несчастья ее составляли мужчины.
Если бы ангел с христианской половины неба или Будда Амида с японской стороны, войдя неожиданно в кабинет к профессору, сказали ему, что он должен пожертвовать жизнью ради покоя Линды или счастья Марико, профессор Янкелевич пошел бы на смерть, не подумавши дважды.
Он откинулся на спинку кресла и закрыл усталые глаза. Послезавтра заканчивались каникулы, пора было возвращаться в Провиденс. А там Трубецкой. Никто не мог заставить его полюбить Трубецкого, который ленив и распущен. У профессора Янкелевича резко побледнел кончик носа, что было всегда, когда он волновался. Никому в жизни не сказал бы он о той, самой главной причине, по которой душа его не принимала Трубецкого.
Причина же состояла в том, что скромная Петра Трубецкая неизменно вызывала у профессора Янкелевича нежность и жалость. Ее всегда дешевая одежда, темные лыжные курточки поверх просторных платьев, ее девственная, поседевшая от жизни с ничтожеством-мужем, простая, как у крестьянки, коса и приветливая улыбка напоминали профессору Янкелевичу то время, когда он и сам был приветлив, любил человечество, не раздражался.
Он чувствовал огромную несправедливость, что Петре не выпало на долю все то, чем он одарил свою Линду. У нее не было прислуги в нью-йоркской квартире, не было даже и самой квартиры на улице Мэдиссон, не было имения в Вермонте и, главное, не было и быть не могло того обожания, в котором жена его просто купалась.
Профессор Янкелевич навсегда запомнил одну малозначительную на первый взгляд, но глубоко тронувшую его картину: выглянув однажды из своего кабинета, он увидел Петру Трубецкую, которая стояла перед закрытыми дверями с красивой дощечкой «A.L. Trubetskoy» и робко прислушивалась к раскатистому, слегка астматическому голосу своего мужа, который был слышен на весь коридор. В простой белой майке и старенькой юбке, с косой, наивно перекинутой через левое плечо, угловатая и слегка испуганная, она переминалась с ноги на ногу, очевидно, не решаясь не только приотворить дверь и заглянуть, но даже и постучаться.
Светлые грустные глаза ее встретились со смущенными глазами профессора Янкелевича, и кроткий страдальческий свет этих глаз весь так и пронзил его болью. А поскольку сам профессор Янкелевич не мог и представить себе, чтобы причинить боль жене Линде и дочери Марико, он начал глубоко презирать профессора Трубецкого с того очень ясного летнего дня.
К тому же была еще женщина . Аспирантка профессора Трубецкого, эмигрировавшая из России.
Профессор Янкелевич не любил эмигрантов. Одно дело та эмиграция, через которую прошла его семья или, скажем, семья графини Скарлетти, с которой профессор Янкелевич, к сожалению, давно поссорился из-за ее неуравновешенного характера, а совсем другое дело то, что началось при Брежневе и так расцвело потом при Горбачеве. Об этих делах он прекрасно все знал.
Родной сын Никиты Хрущева, служивший профессором в Брауне, с горечью объяснил как-то профессору Янкелевичу, что половина российского населения преспокойно переехала в Америку и умудряется жить теперь в обеих странах с двойным, не законным, по сути, гражданством. Опять, значит, подлость. Живут, как объяснил ему господин Хрущев, — здесь, квартиры свои сдают — там, и здесь получают страховку, а там сохраняется пенсия.
А все говорят: печи, печи… Нас жгли, мол, в печах, убивали! Но жгли-то не вас . Зато вам компенсируют.
Итак, эта женщина, Дарья. Ее муж работает в университетских лабораториях, какой-то там химик, а может, биолог. Однажды она привела его на так называемый «русский чай», и профессор Янкелевич буквально сгорел со стыда: Дарья Симонова танцевала «Русскую» с платочком.
Она танцевала «Русскую», и все хлопали. И профессор Трубецкой громче всех. Он стоял, расставив слоновьи ножищи, и бухал ладонями. Профессор Янкелевич невольно посмотрел на ее мужа, как будто сметенного пляской. И так же, как это было с Петрой Трубецкой, мгновенно все понял. Он увидел жгучую краску стыда, залившую его лицо, хорошее, умное лицо человека, связавшего жизнь с такой женщиной.
На взгляд самого профессора Янкелевича, в Дарье Симоновой-Рубинштейн было слишком много всего: волос, глаз, улыбок, движений. Профессор Янкелевич не мог и представить себе, как жить с нею рядом. Ведь это как слиться с цунами!
Он сторонился Симоновой-Рубинштейн, она его раздражала, и в то же время не мог не признаться себе, что, когда она, например, проходила мимо него по коридору — не шла, нет, летела, стучала, сверкала, — всякий раз после такой случайной встречи у него начинали слегка гореть щеки, и он делал все то же самое, что делал всегда, но намного быстрее.
Анжела Сазонофф, сильно пахнущая валериановыми каплями, которые она приобретала в русской аптеке, была неплохой аспиранткой, хотя не только после встреч с Анжелой Сазонофф, но даже после разговора по телефону — едва умолкал ее режущий голос — у профессора Янкелевича во рту и в ноздрях появлялось такое ощущение, как будто он съел целый куст цукигусы.
Он посмотрел в окно. Снег валил стеной, хотя еще совсем недавно, утром, когда он пил кофе, гора напротив дома огнем своих поздних, осенних деревьев краснела, как будто ее подожгли.
«Боже мой! — подумал он по-японски, как думал всякий раз, когда в душе его просыпалось печальное и умиротворенное понимание жизни. — Какой сильный снег!»
И старое стихотворение, которому научила его в детстве нянька Катсурако, пришло в его сердце:
Все, все бело. Глаза не различат,
Как тут смешался с цветом сливы снег.
Где снег? Где цвет?
И только аромат укажет людям:
Слива или нет?
…
Любовь фрау Клейст
Фрау Клейст услышала, как от дома отъехала машина. Сейчас там, внизу, никого: Полина работает, мальчики в школе, а он на дежурстве. Сегодня четверг. Вчера она разбирала коробку со старыми бумагами и наткнулась на письмо покойного Франца, которое прежде когда-то читала, но бегло, и вскоре забыла.
Любимая жена, недавно я вспомнил прекрасную фразу: «Великие души не распадаются вместе с телом». Я подумал, что в моей душе нет и не было ничего великого, кроме одного: моей любви к тебе. Достаточно ли этого для того, чтобы считаться великой? Наверное, нет. Но потом я подумал: а так ли уж много людей, которые пережили подобную любовь? И что может сравниться с нею? Талант? Красота? Но ведь это игрушки. Сегодня их дали, а завтра отняли.
Фрау Клейст отложила недочитанное письмо.
