«Внутри тонкого стеклянного колпака, – вдохновенно писал молодой шутник Алексей Барченко, сидя в своей петербургской квартире, в открытые окна которой вливалась тревожная белая ночь, – каплей дамарлака, канадского бальзама или расплавленного с бурой стекла подвешивается тонкая шелковая нить, на конце которой укрепляется сухая соломинка, служащая указателем. На конце соломинки распушен тончайший клочок гигроскопической ватки. Диск насоса посыпан мелко толченной солью, отверстие его защищено кусочком сухого картона с пробуравленными дырочками и небольшим бортом, чтобы не сдуло соль. Сосредоточьте взгляд на кусочке ваты, и вы увидите, как стрелка передвинется от вашего взгляда».
Он хохотал, представляя, как почтенные отцы семейств, отмахиваясь от надоевших детей, смотрят на клочок гигроскопической ваты выпученными от напряжения глазами, а когда жена или горничная зовут их к обеду, хрипят, чтобы им не мешали.
С приходом той силы, малой частью которой были развратные глаза Мясоедова, веселье закончилось. Журналы, в которые он писал, закрылись, люди, которые читали его, умерли, убежали или тихо сидели по своим углам. Им было уже не до опытов. Шел опыт над ними. Начались поиски заработка. Барченко начал показывать те фокусы, за которые были готовы заплатить. Моряки Балтийского флота, с яростью опустошавшие винные склады, громилы и насильники кротко, как завороженные, слушали лохматого профессора, открывшего двери в другие миры.
«Золотой век, – рассказывал Алексей Валерьянович, стараясь ни с кем не встречаться глазами, – господствовал на нашей земле сто сорок тысяч лет, потом этот век попытались восстановить на территории современного Афганистана, Тибета и Индии. Это был великий поход, поход Рамы…»
Он выжил бы! Он бы провел всех! Провел! Ему так наивно и долго казалось… Ему так казалось еще и тогда, когда он собрался поехать на Север и с Дины взял слово покинуть Россию.
Теперь всякий раз при мысли о Дине к горлу Алексея Валерьяновича подступал ком. Год назад он был уверен, что они расстались навсегда, и разум его подсказывал, что так только лучше обоим. В той жизни, которая наступила, нужна была свобода от чувств и от всех обязательств. Дина связывала его не тем, что просила о чем-то или требовала чего-то, а тем, что была. Когда она находилась рядом, физическая красота ее, эта горячая розовая кожа, худые плечи, круглые, с ярко-вишневыми сосками груди, глаза с отчаянным их выражением действовали на Барченко как тот самый гипноз, о котором он когда-то рассказывал в Русском зоологическом обществе. Он знал, что зависит от этих глаз, от этого голоса, хрипловатого, хрупкого, и зависимость делала его слабее. В начале их знакомства он пообещал себе, что она никогда не станет его любовницей. Она одолела его. Он мог бы сказать: совратила, хотя это было смешно. Молоденькая, на двадцать шесть лет моложе его, женщина, начинающая актриса, ничего не испытавшая в своей жизни, кроме короткого, оставившего ее совершенно равнодушной замужества, совратила Алексея Барченко, который учил, как гипнотизировать людей и животных и передавать любые мысли на любом расстоянии! Но эти стремительные несколько месяцев, когда шофер привозил ее к нему на квартиру и она входила, блистая своими огромными глазами, в той шляпе, пальто и ботинках, которые он доставал для нее через услужливых клевретов мерзавца Блюмкина; всякий раз, когда она в новой роли любимой и по-настоящему близкой женщины входила и сразу бросалась ему на шею и по-детски обхватывала его руками, почти повисая на нем и покрывая поцелуями его лицо, – всякий раз, когда это случалось, Алексей Валерьянович Барченко чувствовал себя другим человеком и мог бы сказать, что во всей своей жизни не знал ничего, что похоже на это.
И все же свобода, за которой он гнался, как охотник за волком, была ему много нужнее, чем Дина. Единственное, чего он хотел: чтобы Дина уехала из России и была в безопасности. Узнав, что она осталась в Москве и не выполнила своего обещания, Алексей Валерьянович попытался убедить себя в том, что она освободила его от дальнейших обязательств. Кроме того, он понимал: раз в ЧК известно об их связи, то именно эту связь они и постараются использовать, чтобы как можно больнее надавить на него.
«Работа» экспедиции, заключавшаяся в том, что Барченко сочинял фантастические описания ни разу не виденных природных явлений, не выходя из чума, была в разгаре, когда мальчик Василий Веденяпин, который изредка писал родителям в Москву, вдруг сообщил Алексею Валерьяновичу, что ни Таня Лотосова с семьей, ни Дина Ивановна Форгерер никуда не уехали и по-прежнему живут в своем Воздвиженском переулке. Несколько дней Барченко был вне себя от ярости. Потом написал ей сердитое письмо, в котором только намеками обмолвился о том, что она натворила. С ее простодушием она могла и не понять его намеков. Ни Дина, ни Тата, сестра, намеков как раз-то и не понимали.
В нагрудном кармане была фотография Дины. Барченко приостановился, достал фотографию и начал рассматривать ее. Дина Ивановна Форгерер смотрела, как всегда, немного исподлобья, но взгляд этот был откровенно-веселым, как будто безгрешные детские мысли омыли его родниковой водою.
Можно было предположить, что Дине уже сказали о его приезде, но что именно ей сказали, он не знал – так же как не знал и того, свободен ли он сейчас или находится под арестом. С другой стороны, не все ли равно? Они ведь не дадут ему уйти. Мясоедов остался в Мурманске. Зачем? Он не знал. Неужели следить за этим мальчиком, Веденяпиным? Или им нужен был Веденяпин, потому что Барченко охарактеризовал его как своего лучшего ученика и даже однажды сказал в присутствии Мясоедова, что один только Веденяпин постиг загадку «мерячения», того странного сомнамбулического состояния, в которое погружаются целые племена? При воспоминании о Мясоедове Барченко силой воли заставил себя подавить вспенившееся внутри озлобление и пошел обратно на третий этаж, где ему была отведена квартира. Маленький человек, бесшумно идущий за ним по пятам, негромко закашлялся. Барченко остановился.
– Вы, может, покушать желаете? – спросил провожатый. – Тут кухня работает, мы принесем.
Барченко кивнул, и человек исчез. Он вошел к себе. В обеих больших комнатах было темно. В столовой стоял на полу чемодан и рядом с ним белели исписанные листы: записи о научной экспедиции, которые Барченко вел на Севере. Он не успел открыть дверь в спальню, как тут же почувствовал запах. Так пахла одна-единственная женщина на земле, кожа которой источала этот особый, очень нежный и притягательный запах, похожий на запах травы, еще даже не разогретой на солнце и только что высохшей после дождя. Он нащупал на стене выключатель и зажег свет. Дина сидела на кровати в шубе и шапочке, пряча руки в муфту, хотя было очень тепло. Она не пошевелилась при его появлении, не сказала ни слова. Барченко раскрыл объятья. Дина порывисто вскочила и, громко заплакав, прижалась к нему, по-прежнему не вынимая рук из муфты. Он снял с нее шапку и начал гладить золотые волосы, пушистость которых всегда напоминала ему мех у хищников.
– Ну, что ты? Ну, как ты? – шепотом спросил он. – Вот видишь: и встретились.
Она затрясла головой, как будто в том, что он говорил, было что-то страшное для нее. Слезы ее перешли в рыдания.
