На следующее заседание полуголодного и чахлого антропологического общества Александра Михайловна явилась лично, на сей раз не в накидке, а в длинных серебристых шиншиллях, розовая от пудры, в нитке крупного жемчуга, которая опускалась до самого нижнего позвонка на спине, открытой по моде зауженным платьем. Голодные антропологи присмирели, и худосочный председатель собрания со всклоченной сизой бородкой вскочил, чтобы дать ей дорогу.
– На чем вы, товарищи, остановились? – звонко спросила Александра Михайловна и закурила в серебряном мундштуке длинную и ароматную папиросу.
– Уважаемая Александра Михайловна, – сорванным чахоточным голосом заговорил худосочный председатель. – Мы переходим к вопросу идеологии женской эмансипации, содержащему положение о том, что женщина – это такой же человек, как мужчина.
Разбитная Александра Михайловна хлопнула себя ладонью по шелковому бедру таким же жестом, который использовал Паша Дыбенко, когда начинал плясать «Яблочко».
– Вы меня просто насмешили, товарищи! – пуская колечками дым и томным смеющимся взглядом провожая тающее в воздухе кудрявое стадо овечье, сказала она. – Именно женщина и является в полной своей мере человеком, ибо мужчина – он всего лишь человек, а женщина, если она к тому же полноправный член нашего развитого передового и коммунистического общества, она не просто человек, а именно тот человек, на плечи которого в основном и ложится все переустройство нашего общества. Вот вы мне скажите, – обратилась она к поникшей и всклоченной сизой бородке. – Как вы понимаете чувство любви?
Бородка порозовела от смущения: вся кожа под ней жарко вспыхнула.
– Любовь, товарищ Коллонтай, является чувством, которое познается каждым из смертных на личном опыте. И я могу сказать, что скорбь есть главная пища любви. А если любовь не питается скорбью, она – простите меня за смелость – умирает. Она заболевает, как новорожденный, которого начали кормить пищей взрослого человека. Любовь должна плакать.
– Вы это серье-о-о-озно? – с искренним удивлением протянула Александра Михайловна и даже слегка приоткрыла свой рот с полоской летучего дыма.
– О да, абсолютно серьезно, – ответил чахоточный и поклонился.
– Мне жаль вас, товарищ, – сказала Александра Михайловна. – Для трудового человечества, вооруженного идеей марксизма, любовь не должна являться частным делом, а общим ценно-социальным фактором, которым человечество руководит в интересах коллектива. Общественный строй, построенный на солидарности и сотрудничестве, требует, чтобы наше общество обладало высокоразвитой потенцией любви; ведь даже буржуазия прекрасно понимала, что именно любовь и является связующей силой, когда стремилась возвести супружескую любовь в моральную добродетель. Что? Разве не так?
И голубые выпуклые глаза ее победно сверкнули.
– Как же вы предлагаете, товарищ Коллонтай, – спросил ее огорченный председатель, – провести на практике преобразование любви из личной категории в общественную? Уж не следовать ли нам за теми голыми товарищами, которые целое лето, пока дозволяла погода, носились по улице с криками? И с этими… как их? Плакатами «Долой стыд! Долой!». Их даже в трамваи пускали, вы помните? Они на речных пароходах катались!
– Я готова согласиться с вами, – задумчиво ответила Александра Михайловна, – что, может быть, такая массовая демонстрация обнаженного тела и есть излишество, отвлекающее остальную, одетую и занятую полезным трудом часть коллектива от первоначальных задач социализма.
Красочное воображение ее тут же нарисовало себе мощного, на растопыренных кривых ногах, при этом к тому же и голого Пашу, который в компании взмыленных девок несется по улице с криком и хохотом. Да, это, конечно, излишество.
– Так в чем же тогда ваша мысль? – уныло спросил ее с сизой бородкой.
– Наша мысль, – ответила Александра Михайловна, – во-первых, в том, чтобы разобраться с самим понятием «любовь» и, разобравшись, избавить общество от ненужных страданий. Откуда происходят все эти так называемые душевные драмы? Все эти конфликты? В основном они происходят от того, что человеку вменяется в вину то влечение, которое он испытывает одновременно к двоим или даже к троим мужчинам или женщинам. А справедливо ли это? Ведь именно эту загадку любви пытались решить на собственном опыте великие мыслители прошлого, такие смелые пионеры в половой области, как Байрон, Жорж Санд и наш соотечественник Александр Иванович Герцен. Но они жили в эпоху, когда общество, закованное в цепи буржуазной морали, не могло подготовить необходимую почву для того, чтобы поддержать их смелые революционные опыты, а мы перешли в эпоху, когда это стало возможным!
– Тогда я, пожалуй, разденусь, – сказал вдруг приветливо тоже худой, но стройный и рыжий, в железных очочках. – Ведь если все стало возможным, то к черту проклятые правила, верно?
И он начал разуваться, размотал шарф, скинул на пол пиджак, оставшись в короткой сорочке.
– Платон Алексеич, – простонал председатель, – ну что вы, голубчик? Здесь дама… Вернее, здесь женщина… Что вы?
– Пускай раздевается! – сухо отрезала Коллонтай. – Кого вы надеетесь здесь удивить? Хотите раздеться – ну и раздевайтесь! Идеология рабочего класса не ставит перед любовью никаких формальных границ. Для классовых задач нам совершенно не важно, принимает ли любовь форму длительного брачного союза или же выражается в короткой однодневной связи. Любовь свободна, она сама выбирает себе длительность своего проявления. Трудовое сотрудничество членов рабочего класса неминуемо приводит к тому, что в рамках одного или нескольких коллективов будут складываться любовно-половые взаимоотношения, которые непростительно запихивать в узкие рамки семьи или любой другой сколько-нибудь длительной связи.
Голый Платон Алексеич между тем снял очки, аккуратно сложил свои вещи в стопочку и, распространяя по комнате уютный, немного селедочный запах белья, выдвинул на середину комнаты свой стул и уселся на нем, положив ногу на ногу с таким хладнокровием, как будто он сидел за столиком открытого летнего кафе в какой-нибудь, скажем, Швейцарии. Александра Михайловна скользнула по нему равнодушными глазами. Присутствующие закашлялись.
– В своей нашумевшей брошюре, товарищи, – продолжала Александра Михайловна Коллонтай, – я задаю эти вопросы со всей классовой большевистской беспощадностью. И главный вопрос мой таков: что именно можем мы, большевики и строители нового общества, унаследовать из прежней буржуазной культуры, в недрах которой столько лет, как в клетке, было заключено такое сильное и прекрасное чувство, как любовь? Освободив любовь от буржуазной морали, не скуем ли мы ее новыми цепями, товарищи? – Она искоса посмотрела на Платона Алексеича, рыжеволосую и кудрявую грудь которого ярко золотило зимнее солнце. – Имеем ли мы моральное право, товарищи, отдаться простому половому влечению и не мучить себя ложными предубеждениями буржуазного прошлого?
Платон Алексеич хладнокровно поменял положение и теперь сидел, почти полностью обернувшись к Александре Михайловне и слегка поскрипывая стулом.
