Я кивнул, понятное дело, почему милейший Веня не жаловал
соседку.
— Кто же теперь на его площади проживает? Может, они в
курсе?
Нина Михайловна с сомнением покачала головой:
— Вам точно не скажут, очень подозрительные старики,
такие нелюдимые, неприветливые, разве мне попытаться, если это Норе надо. Вот
что, посидите тут пока, посмотрите телевизор…
Она щелкнула пультом и ушла. От нечего делать я уставился в
экран. Там носилась выглядевшая самым невероятным образом ведущая. Редкие
блондинистые волосы то ли девушки, то ли бабушки стояли дыбом, словно иголки у
ежика, хлебнувшего водки. Возраст дамы определить не представлялось возможным.
От двадцати до семидесяти. Хотя последнее навряд ли, все-таки на нашем голубом
экране предпочитают показывать более молодые лица. Одето существо было в
обтягивающие розовые кожаные штаны, коротенькую кофточку ядовито-лимонного
цвета, в пупок вдето довольно крупное золотое колечко. Словом, от шеи вниз дама
казалась подростком, но стоило переместить взгляд вверх, и становилась видна
увядшая кожа под подбородком, легкая сеточка морщин на делано-оживленном личике
и припухлые веки дамы в возрасте. Под глазами выделялись мешки, старательно
замазанные тоном. Очевидно, обладательница лучезарных, задорно блестящих очей
любила приложиться к бутылочке. Уже одного внешнего вида ведущей было
достаточно, чтобы прийти в недоумение, но окончательно сбивала с толку ее речь.
— Ну, кренделя и мурены, — визжала она,
подпрыгивая и гримасничая, — ну дела, пора нам оторваться, куда деваться
крутому пятаку? Ясное дело, не в дребезжаловку, пусть там шнурки тащатся, нам
охота прикольнуться.
Я чуть не поперхнулся. Ну и ну, каждое слово по отдельности
было понятно, но целиком речь лишена для меня всякого смысла. Крендель — это
сладкая булка, мурена, кажется, довольно ядовитый обитатель морских глубин,
пятак — монетка, шнурки, понятное дело, нужны для завязывания ботинок.
Интересно, что она имеет в виду? А еще газеты сетуют, что современная молодежь
разговаривает на «птичьем» языке, да откуда им узнать другой?
Пока я брюзжал, ощущая себя столетним стариком, видеоряд
сменился. Появилось изображение беснующейся толпы подростков. Разгоряченные
тинейджеры прыгали в полутемном помещении под звуки музыки. Впрочем, нет,
музыкой подобное назвать нельзя. Визг, стук, какофония, как угодно. Настоящая
преисподняя.
Не успела последняя мысль промелькнуть в голове, как ведущая
вновь завизжала:
— Вот это преисподняя, настоящий ад, и хотя назвали это
откольное местечко «Ванильный зефир», мы-то знаем, что все продвинутые кренделя
и мурены зовут его адом. Сатанинская музыка, чертово удовольствие — и всего
пятьсот рублей за ночь. Налетай, сверчки. Всего за пять сотен получишь право не
только оторваться со своей муреной, но и высосешь два коктейля.
— Вот, — раздалось за спиной, — узнала
адресок.
Я с трудом оторвался от омерзительного зрелища. Всякое
уродство завораживает. Увидав на улице косого горбуна, вы обязательно
уставитесь на него, а по красавице скользнете равнодушным взглядом. Может, зря
модную одежду демонстрируют девушки с безупречной внешностью?
— Держите, — протянула Нина Михайловна
бумажку, — с трудом уговорила, еле дали, такие подозрительные, как будто
незнакомы со мной. Начала расспрашивать: что да почему…
— Очень вам благодарен, — кивнул я, взяв
записочку.
— Это, наоборот, я перед Норой в вечном долгу, — с
достоинством ответила Нина Михайловна, — не сочтите за труд, передайте ей:
семья Козловых каждый день молится о ее благополучии.
Мне стало любопытно.
— Если не секрет, какую услугу оказала вам Элеонора?
— Вы не знаете?
— Откуда?
— Я с дочкой и зятем жила в двенадцатой квартире, там
всего одна комната, крошечная. И так на головах друг у друга сидели, а тут еще
дочь родила девочку, представляете наши условия?
Я кивнул.
— Тут Нора собралась уезжать. Повезло ей,
разбогатела, — спокойно объяснила Нина Михайловна, — мы с ней всегда
в хороших отношениях были. Выручали друг друга по-соседски, соль одалживали,
сахар, деньги. Рита ее частенько ко мне после школы забегала. Элеонора-то на
работе день-деньской, а я дома, вот и подкармливала девчонку.
Когда Нора сообщила, что уезжает, Нина Михайловна даже
взгрустнула. Неизвестно, какие люди въедут в «двушку». Вдруг горькие пьяницы?
Или, того хуже, иногородние, молдаване с кучей детей. И еще старушка испытывала
зависть. Ей-то предстояло мыкаться вчетвером на двадцати восьми метрах общей
площади.
Потом приехал фургон, куда погрузили все вещи, но мебель
осталась на месте. Нина Михайловна, смотревшая из окна на то, как взад-вперед
бегают мужики с ящиками, поняла, что Нора обставила новую квартиру, а прежние
диваны, шкафы да кухня ей совершенно ни к чему.
Закончив процесс перетаскивания узлов, Элеонора поднялась к
соседке, обняла ее, поцеловала и дала конверт.
— Что это? — удивилась та.
— Небольшой сувенир, — улыбнулась Нора, —
открыточка от меня, только прочтите, когда мы уедем.
Нина Михайловна помахала вслед машинам, потом открыла
конверт. Внутри и впрямь лежала почтовая карточка с коротким текстом:
«Дорогая Нина Михайловна! Я начинаю новую жизнь, полностью
зачеркивая старую, поэтому не оставляю Вам ни свой теперешний телефон, ни
адрес. Мы больше никогда не будем пить чай вместе на кухне, я хочу как можно
быстрей забыть годы невзгод и нищеты. Но я очень благодарна Вам за все: за
денежную помощь, за Риту, за Ваш ласковый характер, поэтому решила сделать
небольшой подарок. Документы на столе в квартире 13. Ваша Нора».
К писульке прилагался ключ. Недоумевающая бабушка пошла в
бывшую квартиру соседки. На обеденном столе действительно белела бумажка. Нина
Михайловна развернула листок и чуть не лишилась чувств. Перед ней лежала
дарственная на квартиру, сверху скрепкой прикреплена записочка: «Не надо меня
благодарить, продать эту халупу все равно невозможно».
