— Почему? — удивлялся я.
— Так принято в свете, — ответил отец.
Долгие годы эта фраза служила для меня знаком окончания
разговора. «Так принято в свете». Почему надо вставать с места, когда входят
женщины и люди старше тебя по возрасту? Отчего следует всем улыбаться? Зачем
говорить комплименты? Зачем целовать руки дамам? На все эти вопросы звучал один
ответ — так принято в свете.
— Понимаешь, Ваняша, — один раз разоткровенничался
отец, — людей благородной крови осталось мало, почти всех истребили.
Тоненькая-тоненькая прослоечка, ничтожная среди пластов плебса и хамства. Мы не
можем себе позволить поведения быдла.
Я не спорил, я всегда слушался отца.
Но, очевидно, Люси тоже вдолбили в голову, что опаздывать
стыдно, потому что, когда я за десять минут до урочного времени прибыл к месту
встречи, она уже ходила перед зданием метро, одетая в шикарную соболиную шубу и
казавшаяся от этого еще толще. Рядом с ней семенил щуплый подросток, по виду
лет тринадцати.
Я открыл дверцу и крикнул:
— Люси!
Девушка подошла к машине, нырнула внутрь, подросток за ней.
— Спасибо, Ваня, — сказала Люси, — знакомься,
это Сева.
В полном изумлении я уставился на паренька и тут же понял,
что вижу перед собой взрослого мужчину, лет тридцати пяти, не меньше, с желчно
сжатыми губами и морщинистым личиком вечно недовольного человека.
— Добрый вечер, — неожиданно сочным басом заявила
плюгавая личность.
Две-три минуты мы поговорили о погоде и плохой дороге, потом
влюбленная парочка обменялась поцелуем, и Сева исчез в пурге. Я осторожно
поехал по дороге. После того как ночью чуть не лишился жизни, я стал проявлять
повышенную осторожность на шоссе.
Сначала мы молчали. Потом Люси с жаром спросила:
— Он вам понравился?
— Кто?
— Сева, конечно.
— Приятный молодой человек.
— Ему тридцать девять лет!
Надо же! А смахивает на тринадцатилетнего! Но вслух я,
естественно, произнес совсем другое:
— Он великолепно выглядит. Если не секрет, где работает
ваш избранник?
— Севочка великий писатель, — гордо заявила Люси.
Я чуть не въехал в угол дома.
— Кто?
— Великий писатель, — повторила Люси, —
невероятно талантливый.
— Что он написал?
— Сева трудится над эпохальным романом. Эпическое
полотно рисует картину современной жизни и философского осмысления
событий, — сказала Люси явно чужую фразу.
Я хмыкнул:
— И давно он ваяет сие произведение?
— Уже семь лет, — пояснила Люси, — но, когда
закончит, поверьте, вещь произведет фурор, Сева получит Нобелевскую премию.
— Что-то больно долго он ее создает, — осторожно
заметил я.
— Ну, Лев Толстой тоже не за три дня «Войну и мир»
написал, — улыбнулась Люси, — и потом, у него была жена, Софья
Андреевна, а Севочка один. Вернее, живет с мамой.
Я включил «дворники». Резиновые щетки с шуршанием побежали
по ветровому стеклу. Насколько я знаю, у графа Толстого были большие сложности
в семейной жизни. Дневники Софьи Андреевны, кстати, опубликованные только
недавно, рассказывают о том, как мучилась графиня с мужем. Она не хотела спать
с ним в одной комнате, не желала рожать детей и тяготилась ролью переписчицы
рукописей. Лев Николаевич обладал завидной потенцией и без конца делал детей не
только законной жене, но и служанкам. А переписывать «Войну и мир» литератор
заставил супругу то ли десять, то ли двенадцать раз. Под конец жизни он вообще
ушел из дома, покинул Ясную Поляну и умер на железнодорожной станции Астапово,
не захотев обнять жену и детей.
Но Люси была уверена в обратном.
— Севушке только нужно создать необходимые условия.
Около него должна жить самоотверженная женщина, готовая пожертвовать собой ради
любимого.
Я молча вырулил на Кутузовский проспект. В каждой российской
даме живет жена декабриста. Пешком за супругом в Сибирь, желательно, босиком по
снегу, голодая в пути. И тогда она будет совершенно счастлива. Чем гаже парень,
чем он противней, тем больше нравится представительницам прекрасного пола.
Такой вот парадокс. Наши соотечественницы любят убогих, инвалидов, пьяниц. Вот
и Люси взахлеб вещает о мужике, на которого даже плюнуть не хочется. Неожиданно
меня охватила злость.
— А на какие доходы он существует, где служит?
Люси захлопнула рот, потом неуверенно ответила:
— У него мама есть, учительница.
— Понятно, — буркнул я и припарковался возле
громадного здания.
Все ясно. Пока у «гения» была в наличии матушка, готовая на
горбу тащить сына, а теперь, когда она скорей всего подустала, появилась Люси,
способная взять на себя бремя материальных забот. Черт возьми, не думал, что
Сева такой отвратительный. Может, зря я согласился на просьбу Люси. Но потом
мой взгляд упал на ее тумбообразную фигуру, замотанную в соболя. Господи, ну кому
такая может понравиться, даже если учесть, что в кармане у нее миллионы.
— Ванечка, — робко сказала Люси, — а завтра
можете пригласить меня в театр?
Я покачал головой:
— Увы, я занят.
— Тогда в четверг, — не успокаивалась спутница.
— Ладно, — согласился я, кляня себя за
мягкосердие.
Через десять минут я принимал из рук Розы, матери Люси,
чашку с чаем. Беглый взгляд на их гостиную мигом раскрывал состояние и
положение хозяев. Богатые, но не светские. Скорей всего, нажили капитал на
торговле и совсем не книгами, а, например, куриными лапами или свиными
копытами. Все тут выглядело, как говорит Николеттина домработница Тася,
«богато». Бронзовая люстра, весящая, наверное, пуда два, с ужасающими
хрустальными подвесками, лакированная, скорей всего немыслимо дорогая мебель,
красный кожаный диван и такие же кресла. Зайди Николетта в такую квартиру, она
бы потом на улице скривила носик и заявила:
— Фу, какая вульгарщина!
А это, господа, самое страшное обвинение в устах светской
особы. Можно быть бедным, не беда, в конце концов, позволительно выглядеть
немного смешным и неуклюжим, но вульгарным никогда.
