Я не обратил тогда на слова отца никакого внимания. Папеньку
частенько заносило. У любого человека, сделавшего в жизни маломальскую карьеру,
он искал благородные корни и именно их наличием объяснял успех. Кстати, сам
папенька был человеком талантливым, изумительно владеющим словом. Способность
его к литературе отмечали еще в школе. Как «кухаркин ребенок», он без всяких
проблем поступил в свое время в Институт философии, литературы и искусств,
легендарный ИФЛИ, в стенах которого обучался весь цвет интеллигенции. Отец
получил диплом в 1940-м и, имея безупречное пролетарское происхождение,
устроился на завод, по-моему, станкостроительный, в редакцию многотиражной
газеты. В анкетах он указывал имена своих «родителей», в графе «Происхождение»
сообщал: из рабочих. К тому же совершенно хладнокровно писал: «Отец погиб во
время Гражданской войны, воспитан матерью, заслуженной ткачихой, орденоноской».
И это было святой правдой. Анна к тому времени стала уважаемым человеком и,
несмотря на возраст, продолжала бегать по цеху между станками. Не было никакого
лукавства и в фразе о погибшем отце. Ведь он и впрямь сгинул в горниле
революции, просто папенька никогда не упоминал, на какой стороне он сражался, а
у читавших анкету вопросов не возникало.
Всю Отечественную войну отец благополучно пересидел на
заводе, получив бронь. В 1952 году его взяли сначала в «Труд», потом в
«Литературную газету», начался его карьерный взлет. Во время оттепели папа
опубликовал первый роман. Критика, хоть и отметила легкую «сыроватость» вещи, в
целом приняла ее благосклонно. Так он стал писателем. «Живой язык», «яркий
слог», «увлекательное повествование» — вот цитаты из газет 60-х годов,
посвященные Павлу Подушкину. Но, кроме литературного дара, у отца было редкое
трудолюбие и почти патологическое усердие. Из глубин памяти всплывает картина.
Вот я, маленький мальчик, подглядываю в щелку, приоткрыв дверь кабинета отца.
Услышав скрип, папенька поворачивается и, улыбаясь, говорит:
— Что, дружочек любезный? Иди, иди, мне еще надо
поработать.
Будучи подростком, я как-то спросил у него:
— Неужели тебе не надоедает целый день сидеть за
столом?
— Понимаешь, Ваняша, — ответил отец, —
господь дает многим людям шанс, только большинство бездарно растрачивает
талант. Зайди в Дом литераторов, да спустись в буфет, в подвал. Там за
столиками сидят одни и те же люди, каждый день говорящие о своей талантливости
и исключительности, только дальше праздной болтовни дело-то не идет.
Отец писал исторические романы, выбирая для своих
повествований совсем уж далекие времена, десятый век, например. Успех его книги
имели фантастический, в особенности у дамской аудитории. Теперь я понимаю, что
на книжном рынке СССР это были единственные любовные романы. Читательницы млели
от описания замков, пиров и отважных викингов. И, конечно же, от постельных
сцен. В целомудренной советской стране они считались почти порнографией, но
отец ухитрялся договориться с редактурой и цензурой, поэтому читатели замирали,
смакуя детали. Впрочем, посмотрев кое-какие его книги сегодня, должен сказать,
что ничего крамольного в «сексуальных» страницах я не увидел. Дальше описания
обнаженного тела героини и поцелуев отец не шел. Но вы не забудьте, какие годы
стояли на дворе, конец шестидесятых. Женщин в брюках не пускали в ресторан,
бородатым студентам декан, словно Петр Первый, велел немедленно избавляться от
растительности на лице. Папины книги уходили влет, и мы великолепно жили, имея
все атрибуты богатства тех лет: четырехкомнатную квартиру возле метро
«Аэропорт», дачу в Переделкине, «Волгу» с шофером, «кремлевский паек» и отдых в
Болгарии.
В 1984 году отца не стало. Дачу отобрали, но маменька не
очень переживала. На руках у нее имелась тугая сберкнижка. Я еще раньше выбрал
себе специальность поэта и поступил в Литературный институт. А в год смерти
отца я его как раз окончил, и последнее, что сумел сделать в этой жизни
папа, — это пристроить меня редактором в журнал «Литературный Восток».
Что было потом, известно каждому. Перестройка, резкий скачок
цен, бешеная инфляция… Мы с маменькой разом стали нищими. Матушка моя —
актриса, разбалованная отцом до безобразия. Впрочем, о ней как-нибудь в другой
раз.
Поверьте только, что несколько лет нам приходилось ой как
несладко. Я пристраивался в разные издания, но все они благополучно прогорали.
Можно было, конечно, наняться в процветающий «Господин Н» или «Вашу газету», но
меня воспитали таким образом, что при виде подобных изданий к горлу подступала
тошнота. Пару лет мы перебивались с хлеба на квас. Стихи были совсем не нужны в
новых, стихийно возникающих издательствах. Красота слова, завораживающие рифмы,
на все это современным Сытиным
[1]
было глубоко наплевать.
Время поэзии минуло вместе с Серебряным веком, современное
поколение выбирает пепси, детективы и триллеры. Только не подумайте, что я
осуждаю кого-нибудь. Нет, просто констатирую факт: поэты в нынешней
действительности — лишние люди, а стихи — совершенно непродаваемый товар.
Впрочем, Союзы писателей (их теперь то ли семь, то ли восемь) иногда выпускают
поэтические сборники, но чтобы попасть на их страницы, нужно таскать бутылки
коньяка составителю, хитрить, ловчить, отпихивать локтями конкурентов… Увольте,
сие не для меня. Я, наверное, истинный графоман, потому что получаю удовольствие
от процесса вождения ручкой по бумаге и совсем не горю желанием увидеть свое
произведение напечатанным. Графомания — это любовь к письму, о чем все сейчас
благополучно забыли. Истинных графоманов мало, они редки, как алмаз «Орлов».
Люди, осаждающие редакции и издательства с криком: «Напечатайте!», не имеют
никакого отношения к графоманам. Это жаждущие славы и денег…
— Эй, Вава, — продолжала орать Рита, — не
дуйся, котик! Пошли тяпнем пива на проспекте!
Я повернул голову в ее сторону и хотел уже было ответить:
«Ты же знаешь, я не люблю спиртного», — но в ту же секунду слова застряли
у меня в глотке.
