Лера ушла недавно, еще висело в воздухе облачко духов, как от выстрела, и валялся на полу в прихожей насмерть убитый зонт. Решила не брать, а зря. Вот-вот хлынет ливень.
Утюг выключен, на гладильной доске спит Степанида. На работу все равно поздно идти, лучше помочь Лере, пропылесосить у нее тут, вытереть пыль. Девочка не успевает следить за порядком. Она осталась одна в трех комнатах, и ухитряется устроить беспорядок в каждой. Просто не замечает его, как не замечает и сделанной Мариной уборки. Чистый унитаз, сияющая ванна, блестящая раковина – для нее это в порядке вещей. Ее мать была отчаянной чистюлей, сумасшедшей хозяйкой, но дочку не приучила, словно ревновала ее к домашним делам. Ничего, всему свое время.
– Я думаю как старуха, – сказала Марина самой себе. – А мне ведь не так много лет.
Голос ее дрожал. Электричество, скопившееся в воздухе, да и пониженное атмосферное давление (перед дождем скачет!) воздействовали на полушария головного мозга, на ритм кровообращения. Сердце жалось к горлу, от этого хотелось вскрикнуть и зарыдать, и вспоминались старые обиды.
– А за что мне это, за что? – бормотала Марина, оттирая пятна зубной пасты с раковины в ванной. – Я же не хуже других, не лучше, но и не хуже. Жизнь проходит, почти совсем прошла, а я ничего не видала хорошего, никуда не ездила, никого не любила, и меня никто не любил. За какие грехи мне все это? Словно возмездие настигло, а за что? Грех роптать, а ведь словно казнят меня за кого-то другого!
Она роптала и роняла слезы на сверкающий пластик, а за окном грохотал гром, и молнии разваливали небо пополам. А последний удар грома совпал с телефонным звонком, и пока Марина бежала к телефону, торопливо стряхивая мыльную воду с рук, она уже знала – что-то случилось. Быть может, это «что-то» разрушит ее и без того неловкую, неладную жизнь.
…Вернувшись из больницы, Марина места себе найти не могла. Там, рядом с Лерочкой, ей было гораздо легче. Там она чувствовала, что в силах помочь, в силах защитить. Главное – она была рядом, слышала дыхание Леры, говорила с ней, берегла ее сон. А здесь, в одинокой своей комнате, которая показалась вдруг такой бесполезно огромной, Марина с тревогой ощутила собственное бессилие. Она машинально посмотрела в окно, вытерла зачем-то пыль со стола, пробежала взглядом по корешкам книг – и не остановилась ни на одной. Так же машинально открыла и закрыла дверцы старенького платяного шкафа. Дверцы давно подломались, и требовалось немалое усилие, чтобы закрыть их. «Пойду, хлопну дверцей», – шутила обычно Лера, в очередной раз безуспешно пытаясь уговорить Марину избавиться от старой мебели. Но в этот раз к привычному короткому скрипу добавился странный гулкий призвук, и Марина тотчас вспомнила, что на верху шкафа лежит гитара. Мамина гитара, покрытая темным лаком, с запыленным красным бантом на грифе. «Матушка, матушка…» А дальше-то как? Марина, привстав на цыпочки (те самые, что у цыкающего цыгана в веселом правописании), достала пропыленный и давным-давно расстроенный инструмент, положила его струнами вниз на пол, тут же подняла и перевернула, словно боясь, что сделала струнам больно. И в это же мгновение ее лицо, еще молодое и по-своему очень красивое, искривилось от судорог внезапного плача. Она никогда в жизни так не плакала, а плакала она в жизни немало.
Еще рыдая, еще сдерживая последние, отчаянно рвущиеся из груди всхлипы, Марина легла прямо на пол, сжала рукой отзывчивый гриф гитары и закрыла глаза. «Вот Лера поднимется, поедем куда-нибудь в лес, в избушечку лесничью. Нужно будет с собой взять муки, пшена, соли, конечно. Грибы будем собирать. Мама бы обязательно белых нашла. В сторожке нашей будет тепло – раздобудем дров, растопим печурочку… Я научу Леру слушать лес». Мысли сплетались, будто корни травы, струились лесным ручьем, тихонечко шелестели, подобно сонной листве. Марина опять вспоминала потерянную с детства тропинку к сладостному сну, когда ничто, кажется, не в силах тебя испугать, когда ничто не угрожает тебе, и все, кого ты любишь, живы… «У меня никого не осталось, кроме Леры. – Марина разжала руку, и отпущенные струны отозвались глубоким вздохом. – Мама умерла, отца я потеряла, так и не обретя, бабушка предпочла быть ближе к небу, а не к нам с мамой. Я всегда всех любила, но так и не познала любви. У меня был… Господи! За что? Если и с Лерой что-то… то к чему мне жить? Жизнь-то уже прожита…» Могучие древесные стволы исчезли. В тумане вновь нахлынувших слез исчез лесной дом. Мороком обернулись детские мечты. Забылись мамины песни. «Только бы Лера вернулась из больницы живой и здоровой. Только бы Лера…»
Лера вернулась живой и здоровой, но совсем иной. И надо было как-то покориться чуду, навязчиво вторгшемуся в их судьбы. Мириться с чудом и в то же время жить обычной жизнью, ходить на работу, покупать и готовить еду, убирать квартиры и вести беседы за вечерним чаем…
Как на беду, Маринины хозяева наконец сделали окончательный выбор между прекрасным «там» и сомнительным «тут».
– Мариночка, мы тебе дадим самое лучшее рекомендательно письмо, – заверила хозяйка. – Так жаль, так подружились мы за это время!
А сама смотрела робко. «За это время» она стала Марину уважать и побаиваться. Та была строга, сдержанна, и вообще, не поймешь, с какого боку к ней подойти. Носит белые блузки, черные юбки, туфли-«лодочки» без каблуков. Не душится, не красится, не курит. Ни о чем не попросит, не польстит, даже не улыбнется лишний раз. Но исполнительна, пунктуальна, аккуратна. Сокровище, а не домоправительница!
Рекомендательное письмо было написано блестяще, Марина сама сочиняла. Хозяйка только кивала и подсказывала, серьезный Пусик поставил подпись и печать. Эта парочка распоряжалась судьбой Марины уже несколько лет, пора им сойти со сцены, но напоследок еще одна подача, финальная реплика под занавес.
– Мне говорили, Новикова ищет кого-то, – обронила хозяйка. Уже не хозяйка. – Но мне бы не хотелось вас туда рекомендовать. Дама очень капризная, хотя платит много.
– Хотелось бы все же… – заикнулась Марина. Ей было все равно.
Капризная – не капризная, какая разница. Она вынесла столько, что могла уже сдавать экзамены на аттестат терпения. Она могла бы сдружиться даже с нильским крокодилом. С рекомендательным письмом Марина поехала к будущей хозяйке, но не ее встретила, а бывшую домоправительницу, весьма суровую особу. Испытания закалили характер этой женщины и сделали ее лицо похожим на обломок скалы.
– У вас будет сложная работа. Елена Николаевна требует многого, но это хорошо оплачивается. Постельное белье менять каждый день. Составлять гармоничное меню согласно диете – все легкое, полезное. Следить за горничными, за уборкой. Недочет спросят с вас.
Она не ограничилась устным перечислением обязанностей домоправительницы, выдала Марине листочек с перечнем всех хлопот, что на нее свалятся. После долгого и откровенного разговора немного отмякла, пристроила щеку на руку (вот-вот затянет «Лучинушку», подумала Марина) и взяла совсем другой тон:
– А какая она женщина-то душевная, Еленочка наша Николаевна! Строга, это да. Но уж если угодить, ничего не пожалеет. Я у ней двадцать лет служила. Всех своих оболтусов на ее деньги подняла, дочке квартиру купила, себе старость обеспечила. Все она мне сначала в пример какую-то Ваву ставила. А что за Вава, не знаю. Имя-то, словно собачья кличка! Видно, до меня работала. Теперь уж она старенькая совсем, забываться стала, из ума выходит. Бывает, нарядится, накрасится, парик нацепит да перед зеркалом выплясывать начнет. Меня зовет – как я тебе, Любаша, Любовь Игоревна меня звать, хороша ли? Хороша, отвечаю, больше сорока лет и дать нельзя. Она и рада. А сама из себя страшная, как макияж наведет, сил нет! Но денег себе заработать смогла, у людей авторитетом пользуется. Придешься ей по душе, проживешь как у Христа за пазухой. Да уж недолго, видно, ей осталось…
