– Девочка моя… Ты ошиблась. Успокойся. Это я виновата, я. Марина… Он твой отец.
Воробьи поделили крошки и улетели. Плач унимается, остается только короткая судорога на излете выдоха. Торт, сделанный на заказ, украшенный кремовыми ромашками и незабудками, ненужный, незаслуженно забытый, одиноко стоит на столе. Все происходит так, словно годы равны секундам, а секунды растянуты до бесконечности. Дядя Володя (отец?!?) находит за креслом коробочку, протягивает Марине. Та берет. Колечко с искристым камешком приходится как раз на средний палец правой руки.
Глава 3
Марина поступила в институт без труда, даже сама удивилась, как легко и просто это получилось. Но студенческая жизнь, разгульно-бесшабашная, с быстротечными романами и дешевым алкоголем ей не далась. Бабушка чувствовала себя все хуже, а держалась все требовательней. Она почти ослепла, уже не занималась хозяйством, не могла смотреть телевизор, распоряжаться деньгами. Однако продолжала затяжные пререкания – теперь уже только с Мариной. Скрепя сердце отдала финансовый вопрос на откуп внучке, но уж и спрашивала с нее втрое. Почему все каша да макароны, а мяса нет? Когда она жила одна, два раза в неделю мясо ела! Куда Марина тратит свою стипендию отличницы? Не выходит ли так, что живут они обе на бабкину пенсию? Из пенсии она, однако, удерживала большую часть, откладывала себе «на похороны». А ведь нужно платить за квартиру, покупать продукты и лекарства, ездить каждый день в институт и обратно… А одежда? Ленинград – большой город, тут надо выглядеть прилично. Зимние сапоги у Марины совсем плохи, на подошве дыра, голенища потрескались. Девчонки уже смеялись. А бабушка свое твердит – покупай фрукты, мне нужны витамины. Или раньше времени хочешь в гроб старуху вогнать?
Не до гулянок было Марине. С лекций сразу домой, дома по хозяйству шустрить, ночью заниматься. Однокурсники устраивают вечеринки, слушают каких-то полуподпольных музыкантов, пьют вино и танцуют. У Марины нет времени для вечеринок, нет денег на вино и наряды. Но даже это бедное житье, лишенное обычных радостей, показалось ей раем. Потому что случилось страшное.
Перед ее отъездом в Ленинград произошел важный разговор. Разговор с большой буквы. Марина ничего не спрашивала, мама и дядя Володя сами его начали. Да, Марина его дочь. Об этом нельзя было говорить. Почему? Нельзя, и все. Они очень мучались из-за этого. Теперь Марина взрослая, имеет право знать. Все будет как раньше. Может быть, когда-нибудь они смогут об этом говорить прямо. Может быть, когда-нибудь они станут жить все вместе и назовут себя семьей. Дело в жене дяди Володи? Марина не стала спрашивать, но она чувствовала: дело не в ней. Его жена – просто слабая, вздорная женщина, попавшая между жерновами какой-то неведомой драмы. А драмой этой дирижирует, эти жернова крутит чья-то чуждая, злая, равнодушная воля. Чья? Говорят, об этом не надо задумываться, рассуждать и вообще вспоминать. Хорошо. Незачем тогда и заводить этот разговор.
Мать писала регулярно. Ее сдержанные, стилистически безупречные письма не грели душу дочери. Мама прекрасно понимала, что Марине живется нелегко. Но она жила далеко, у нее были свои, привычные трудности и маленькие радости. «Дядя Володя купил машину «Жигули», – писала она. – Иногда мы ездим вместе за город. Любуемся природой. Осенью в лесу очень красиво. Представь, эти красные и желтые тона, и опята, которым тесновато на трухлявом пенышке, и все залито блеском от только что проморосившего дождя…»
Марина завидовала матери, вспоминала осенний лес и выглядывала в окно. Она удивлялась – почему когда-то казалось ей, что можно любить этот закованный в гранит город, всех лошадей и сфинксов которого она обменяла бы сейчас на один багровеющий дуб? Печаль бывает несправедлива. Тем более что поездки эти добром не кончились.
Когда пришла телеграмма, Марина была в библиотеке. Бабушка сама кое-как расписалась в толстой книге у почтальонши и, когда внучка явилась домой, набросилась на нее с жалобами. К чему торчать в библиотеке, разве мало она уже прочитала книг? Старуха была вынуждена вставать с постели, плестись к дверям, отпирать, рискуя собственной жизнью, незнакомому человеку (эта самая почтальонша раз в месяц приносила ей пенсию), да еще расписываться в книге и мучиться потом, думая, что написано в этой телеграмме? Ну, что же там, что?
Марина не слышала упреков. Телеграмма была от незнакомого ей человека, от главного врача больницы. Случилась автокатастрофа. Ее мать в тяжелом состоянии, в больнице.
Наскоро собравшись, заняв у соседей денег, кинулась она домой, молясь об одном: застать маму в живых, увидеть ее еще раз. Наверное, каждому человеку рано или поздно приходится возвращаться домой, не чуя дороги, какой бы длинной она ни была. Это потом, через много лет, мы начинаем вдруг слышать перестук колес, видим, как шагают в туман дорожные столбы, слышим, чувствуем всем телом дрожь взлетающего самолета. Это потом нам приходится преодолевать тот путь снова и снова, и с каждым годом он кажется нам все длинней…
Надежды Марины оправдались, ее мольбы не оказались напрасны. Мать была жива, врачи дали благоприятный для жизни прогноз. Но вот ее тело, гибкое тело, влюбленное в жизнь, теперь обездвижено. Поврежден позвоночник. Ничего нельзя сделать, этим ногам не топтать больше осенних листьев. С руками тоже плохо. Правая кое-как действует, левая лежит, как плеть.
Дядя Володя с мамой решили выбраться за город не в лучший день. Накануне шел мелкий неторопливый дождь, а с утра неожиданно подморозило, и дорога покрылась тончайшей ледяной скорлупкой, блестевшей под утренним солнцем. Как неловкий конькобежец, заскользил по льду голубой автомобильчик, не удержался и кувырком полетел в придорожный кювет. Дядя Володя был за рулем, он погиб сразу. Мама выжила.
Марина потеряла отца, едва обретя его, должна была оплакивать его, не успев полюбить. Впрочем, она не пришла на его похороны. Не хотелось оставлять маму, да и слишком жива была в памяти та сцена в магазине тканей, орущий, распяленный рот его жены.
Марина не могла остаться в родном городке, не могла оставить там маму. Им просто негде было бы жить – квартирка, в которой выросла девушка, принадлежала школе и предоставлялась только служащим школы. Маме дали инвалидность и небольшую пенсию. Они вместе уехали в Ленинград, и в бабушкиной квартире стало еще теснее и еще труднее жить.
Две тяжело больные женщины лежали в одной комнате. Кровать бабушки и диван мамы стояли на расстоянии вытянутой руки. Нашлось место для телевизора и платяного шкафа, для маленького столика с лекарствами. Марина купила раскладушку, спала она теперь на кухне. Это был единственный плюс нового положения дел – по крайней мере, она могла остаться наедине с собой, избавлена была от печальных разговоров и назойливых вздохов бабушки перед сном, по утрам и даже ночью. К тому же она вновь могла посоветоваться с мамой, ей было с кем поговорить…
Но забот прибавилось. На Марине лежал теперь уход за двумя больными, уход сложный, требующий профессиональных навыков сиделки, отнимающий много сил. Были ли ее подопечные ей благодарны? О да, конечно. Но как тяжело хворать, как тяжело осознавать свою неполноценность! Лишенная движения мать и слепая бабушка, обе в прошлом весьма живые, деятельные, властные женщины, страдали от своего положения. Взаимное раздражение они выплескивали друг на друга. Занимаясь вечерами на кухне, Марина затыкала уши, но из комнаты до нее все равно докатывались мутные волны обреченности и недовольства – сверху болтался в них мусор мелочных дрязг, а под ними, в глубине, таились противоречия посерьезней. И вот уже вспоминались прошлые обиды, предъявлялись застарелые, как мозоли, счеты.
