И что интересного расскажет мне Ванда Львовна? Только сейчас
мне пришло в голову, что самый лучший информатор — это живущая в доме прислуга.
Старушка сама открыла дверь и засуетилась:
— Добрый вечер… э…
— Иван Павлович, — напомнил я, вручил коробку
шоколадных конфет, снял ботинки, получил засаленные тапки, преодолевая
брезгливость, надел их и был препровожден на кухню, где получил чашку отвратительного
пойла под названием чай.
Ванда Львовна села напротив и сложила на столе сухонькие
ручки, похожие на паучьи лапки. Я сделал вид, что отпил глоток, и приступил к
разговору:
— Наше издательство выпускает исключительно мемуарную
литературу. Воспоминания — это свидетели эпохи…
— Да, да, — закивала хозяйка.
Минут пять я заливался соловьем и, когда понял, что Ванда
Львовна окончательно растеклась, задал первый вопрос:
— Вы понимаете, что мемуары должны быть интересными?
— Конечно!
— Лучше, если в них будет нечто этакое, налет
«желтизны»!
— Обязательно! Я столько могу рассказать! Всякого!
— Ну, например?
Ванда Львовна зачастила:
— Вот композитор Сбарский бил свою жену!
Я поморщился:
— Ну об этом все знают, никакой сенсации нет!
— Профессор Реутов спал с аспирантками.
— Эка невидаль, это все начальники делают.
— Быков, директор сталелитейного завода, выгнал на
улицу жену голой, когда поймал ее с любовником.
— Уже интересней, — кивнул я, — но все равно
без изюминки. Мы не можем заключить договор на книгу, если в ней нет, ну…
такого… Необычного поворота сюжета. Эх, если бы какая-нибудь история в духе
Оскара Уальда. Читали «Кентервильское привидение»?
Ванда Львовна кивнула:
— Конечно, обожаю Уальда!
— Значит, понимаете, что я имею в виду: призраки,
исчезающие пятна крови, семейные проклятия — вот это привлечет массу читателей.
Извините, пока я не вижу в вашей книге ничего особенного, будь в ней загадочная
история, вот тогда…
Старушка не дала мне договорить.
— Есть, — воскликнула она своим тонюсеньким
детским голосом, — о, такая новелла! Диккенс! Настоящий английский роман!
Вот послушайте! Довелось мне очень давно служить в доме Петра Фадеевича
Кузьминского… Я ведь из интеллигентной семьи, имею образование, но жизнь
повернулась ко мне темной стороной, пришлось у людей работать…
Я перевел дух. Так, первая часть беседы прошла просто
отлично. Я привел Ванду Львовну на нужное место и слегка подтолкнул бабку,
дальше она покатится без моей помощи.
— Петр Фадеевич был святой человек, — пищала
старушка, — теперь такого благородства у мужчин и в помине нет. Да сто из
ста сдадут жену-шизофреничку в сумасшедший дом, а Кузьминский пытался лечить
несчастную. Как он радовался, когда Глафира стала писать картины, надеялся на
лучшее, но нет…
Я молча слушал ее рассказ. Пока что Ванда Львовна не
сообщила ничего нового. Вот она разболтала про пятно, потом про самоубийство
Глафиры и добралась до второй женитьбы Петра Фадеевича.
Со слов Ванды выходило, что старший Кузьминский продолжал
любить Глафиру, во второй брак он вступил просто по необходимости, потому что
на руках остался сын Сережа, болезненный, нервный мальчик.
Наука генетика в те годы была в зачаточном состоянии, но
Петр Фадеевич справедливо полагал, что безумие может передаться по наследству,
и тщательно следил за мальчиком. Но Сережа особых поводов для беспокойства не
подавал, рос тихим, хорошим ребенком, без странностей и закидонов. Имелась у
него только одна особенность: мальчик был маниакально обидчив, причем
оскорбления он помнил годами.
Ванда Львовна очень удивилась, когда один раз, на день
рождения Петра Фадеевича, Сережа, как все дети обожавший гостей, сказался
больным и не вышел из своей комнаты.
Ванда Львовна принесла ему в спальню тарелку с угощением и
нашла ребенка играющим в солдатики.
— Тебе лучше? — спросила прислуга. — Что же
ты не выходишь?
Сереженька скривился:
— Анфиса пришла.
— И что? — не поняла Ванда Львовна.
— Она мне на позапрошлый Новый год гадостей наговорила!
Не хочу ее видеть.
— Да ну! — удивилась Ванда. — Ты не путаешь?
— Нет, — отрезал он, — пришла и сказала: «Ты,
Сережа, очень толстый, надо спортом заниматься, бегать и прыгать».
— Она же хотела лучше сделать, — Ванда попыталась
оправдать Анфису, — о твоем здоровье заботилась!
— Нет, — зло заявил Сережа, — обидеть решила,
а мне это не нравится!
Потом Ванда поняла, что мальчик никого не прощает и ничего
не забывает.
Новую маму и сестричку Лисочку он встретил равнодушно. Петр
Фадеевич не мог нарадоваться.
— Вот и хорошо! Хозяйка в доме появилась, Сереженька
просто расцвел, да и с девочкой ему веселей будет.
Ванда сначала тоже так думала, но потом поняла: все не
просто. А спустя полгода ей стало ясно — Сережа ненавидит и мачеху, и Лисочку,
постоянно, исподтишка делает им гадости.
Варвара оказалась большой любительницей красивых вещей. Но
что странно — с ее платьями и бельем вечно происходила беда: то на них невесть
почему появлялись дырки, то они оказывались испачканными несмывающимися
чернилами. Жемчужное ожерелье рассыпалось, лопнула нитка, у броши с изумрудами
отвалилась «лапка», и постоянно ломались черепаховые гребни для волос. Один раз
Ванда Львовна увидела, как Сережа тихой тенью выскальзывает из гардеробной
Варвары, вошла в темное помещение, обнаружила отломанные каблуки у новых туфель
и поняла, кто «автор» неприятностей.
Петру Фадеевичу она ничего не сказала, пожалела мальчишку,
решившего извести мачеху. Может, в конце концов Сережа и смирился бы с новым
семейным положением, но тут произошла неприятность.
Началось с пустяка. Во время воскресного обеда подали желе.
Три вазочки молочного и одну шоколадного. У Ванды Львовны под рукой оказалось
какао лишь на одну порцию. Знай она, чем закончится трапеза, не поленилась бы
сгонять в магазин.
Увидав креманки, Сережа воскликнул:
— Мне шоколадное.
— Нет, — капризно протянула Лисочка, — я
хочу!
Варвара поставила плошечку перед дочкой.
