Через некоторое время останки Николая были водружены на
кушетку.
Мы с Валерой вышли в коридор.
— Погодьте тута, — велел санитар, — ща талон
дадим.
Мы застыли у стены. Разговаривать не хотелось, да и не о чем
было.
— Вот ядрена матрена, — не выдержал Валера.
Он явно хотел продолжить свою речь, но тут за дверью
послышался дружный вопль, она распахнулась, в коридор вылетели три алконавта в
грязных халатах и опрометью, даже не качаясь, понеслись на улицу.
— Что это с ними? — изумился Валера.
— Не знаю, — пробормотал я, — может, пошли в
снегу купаться, ну так после бани поступают иногда.
Не успели мы с соседом сообразить, что нам делать дальше,
как на пороге возникла еще одна личность, тоже в белом, но не в халате.
Человек, пошатывающийся перед нами, был облачен в нечто, более всего
напоминавшее тогу римлян. Вид у него был совершенно безумный, очевидно, он не
просыхал с Нового года.
— Слышь, ребята, — прохрипел он, — где
Петрович? И ваще, я сам где?
Возле меня раздался грохот. Я обернулся — Валера, словно
истерическая барышня, обрушился в обморок. Вот тут я перепугался по-настоящему
и закричал:
— У вас есть тут нормальные врачи?
«Римлянин» затряс головой:
— В Алтуфьеве Ленка живет, она роды принять может.
Выдав эту информацию, тип в простыне спокойно вышел на
улицу.
Я попытался привести Валеру в чувство. Наконец сосед открыл
глаза и спросил:
— Он где?
— Кто?
— Николай.
Ощущая себя персонажем пьесы абсурда, я осторожно ответил:
— Мы в морге, Николай на кушетке, в чулане.
— Нет, — простонал Валера, — он ушел.
Я мысленно перекрестился. Похоже, от переживаний психика
соседа не выдержала. Ладно, попробую воздействовать на него логикой. Я вошел в
комнату, толкнул дверь в каморку и хотел сказать: «Смотрите, вот труп брата
вашей тещи», но слова застряли у меня в горле. Колченогий топчан был пуст. В
углу чуланчика белела груда тряпок, сверху на них лежала одна туфелька, вернее,
коротенький сапожок, тоже белый, узконосый, довольно элегантный и от этого
щемяще беззащитный. Чуть поодаль валялась черная шапочка конической формы.
Больше тут не было ничего.
— Э… — пробормотал я, — э…
Но Валера уже обрел способность соображать и двигаться,
поэтому он рванул во двор, я последовал за ним и увидел дивную картину. У
забора стоит тип в белой тряпице и колотит кулаками по доскам, приговаривая:
— Откройте, это я, Николай.
— Так он жив! — закричал я.
— Выходит, да, — ответил Валера, пытаясь оторвать
мужика от забора.
— Кто же сказал, что он умер?
— Димка, гад, — пыхтел сосед, заталкивая плохо
соображающего родственника в «Лендкрузер».
Я попытался трезво оценить ситуацию. Значит, Николай не
умер, просто опьянел до невменяемости. Ну, Валера, ну, хорош! Впрочем, и я
дурак! Следовало проверить «труп», поднести к его носу зеркальце… Замечательно,
что мы не успели уехать и не оставили бедолагу в морге.
— Если кому рассказать, не поверят, — воскликнул
Валера, — ладно, везем это чудо назад, в Локтевку.
Я включил было мотор, но тут Николай, вроде бы заснувший,
ожил и взвыл:
— Верните мне ботинки.
— Ну еклин! — в сердцах заявил Валера. — Он
босиком! Туфли в морге оставил, ща сбегаю.
Но мне не хотелось оставаться тет-а-тет с пьяным,
полубезумным мужиком, поэтому я быстро сказал:
— Сидите, я принесу обувь.
Возле топчана в чуланчике и впрямь валялись растоптанные,
никогда не видевшие крема для обуви опорки. Я брезгливо поморщился, наклонился,
и тут мои глаза вновь наткнулись на кучку одежды, сиротливо белевшую в углу:
сапожок… шапочка…
Забыв обо всем, я схватил головной убор и завертел его в
пальцах. Коническая, сшитая из клиньев шапочка. Точь-в-точь такая лежит сейчас
в кабинете у Норы, только белого цвета. Взяв ее, я вернулся в комнату и увидел
девицу, возившуюся у шкафа.
— Это чье? — ткнул я в нос алкоголички головной
убор.
Та заморгала.
— А че?
— Кому принадлежит эта вещь?
— Фиг ее знает!
— Она лежала в чулане, в углу.
— А… а, — протянула санитарка, — слышь, ваш
труп-то, тю-тю, сбежал. Мы чуть не сдохли, когда…
— Извините, — перебил я ее, — он жив, просто
пьян был!
Девица выпучила затуманенные глаза.
— Ну… того… вы даете, однако!
— Чья это шапочка? — настаивал я.
Она пожала плечами.
— Туда одежу сваливают.
— Какую?
— Ну, всякую, — бестолково объясняла
девица, — к примеру, родственники брать не хотят, грязная очень или с
неопознанного кого. Опишут тряпки и в печку, за фигом их хранить, да и негде.
— Можно узнать, кому принадлежали эти вещи? —
ткнул я пальцем в груду тряпья.
Санитарка зашевелила губами:
— Ваще… зачем тебе? Ты кто? Чего пристал? Не пойму
никак! Труп привез, а он уходит… Коли ваша шмутяра, забирай! Мне они все без
надобности. Может, другой кто бы и прихватил себе, да я брезгливая сильно!
— Но неужели тут нет компьютера, где вы ведете учет
трупов?
Девушка хрюкнула:
— Компьютер, блин! Ну сказанул! Журнал у нас!
— Можно его посмотреть?
— А не положено!
Я вытащил из кошелька очередную купюру.
— Ща приволоку журнальчик, — оживилась девица.
По тому, как резво она побежала к выходу, я понял, что
алкоголь начал отпускать ее. Глядишь, через некоторое время она будет способна
адекватно отвечать на вопросы. Я вернулся в чуланчик и, преодолевая
брезгливость, поворошил тряпки в углу. Коротенькая плиссированная юбочка белого
цвета, блузка с длинным рукавом и воротником-стойкой, украшенная длинной
цепочкой «золотых» пуговичек, гольфы и один сапожок. Все легкое, летнее,
совершенно непригодное для вьюжного февраля.
