Я в задумчивости смотрел на пиджак, ощущая, как во мне по
непонятной причине нарастает раздражение. Согласен, сейчас, когда лен и
стопроцентный хлопок вошли в моду, измятые костюмы считаются хорошим тоном.
Более того, всем понятно: если на тебе жеваные шмотки, значит, они сшиты из натурального
материала и стоили хозяину немалых денег. Идеально отглаженный сюртук и брюки с
безукоризненными стрелками свидетельствуют о том, что ты приобрел одежду с
примесью синтетики, отстал от современных веяний. В наши дни люди увлекаются
всем естественным: дома из бруса, подушки, набитые шелухой, еда без
консервантов. А во внешности: легкая небритость, взлохмаченные волосы, мятые
рубашки…
Но лично мне очень некомфортно щеголять в пиджаке, который
похож на половую тряпку.
Я вышел в коридор и позвал:
– Тася.
– Чего? – высунулась из кухни домработница.
– Сделай одолжение, приведи в порядок мой пиджак.
– Почистить надо или пуговицу пришить? – задала,
как всегда, дурацкий вопрос Тася.
Обычно я спокойно реагирую на ее «выступления». Тася живет с
Николеттой очень много лет, уж не помню сколько. Во всяком случае, когда я
появился на свет, она уже работала у маменьки. Сами понимаете, что я привык к
Тасе и великолепно изучил все ее реакции. Но сегодня отчего-то ее идиотизм
начал меня злить.
– Возьми утюг, – сухо сказал я.
– Зачем? – уставилась на меня Тася.
– Чтобы сварить суп, – процедил я сквозь зубы.
– Суп? – изумилась домработница. – Ваняша,
ты, похоже, перегрелся на солнце. Вона жарища какая стоит! Бульон на мясе
гоношат! Утюг! Может, ты в кроватку ляжешь?
– Это была шутка, – объяснил я, – утюгом
гладят! Немедленно займись пиджаком.
– Чего?
– Не видишь, какой он мятый!
– Сейчас так носят, лен не распрямить, – протянула
Тася.
У меня потемнело в глазах. Чтобы окончательно не
рассвирепеть, я попытался заняться аутотренингом. Спокойствие, Иван Павлович,
только спокойствие. Тася никогда ничего не делает сразу. Домработница всегда
сначала пытается избавиться от навязываемого дела. Если сунуть ей грязные
ботинки, то непременно услышишь в ответ:
– И чего их чистить? На улице дождик льет! Опять
испачкаются.
Если возмущенно спросить: «Послушай, когда ты из-под кровати
пыль выгребала? – то тут же узнаешь про все Тасины болячки: радикулит,
высокое давление, головную боль, насморк и кашель, обрушившиеся на нее разом.
Тасе нужно как минимум восемь раз напоминать о необходимости почистить столовое
серебро. Не нервничай, Иван Павлович, начни сначала. Ну-ка, дорогой, протяни
лентяйке пиджак и тоном, не допускающим возражений, заявил:
– Немедленно погладь, да смотри, чтобы ни одной, даже
крохотной складочки на вещи не осталось.
И вообще, тот, кто хорошо знаком со мной, великолепно знает:
я никогда не повышаю голоса на женщин, даже если они глупы, ленивы…
Неожиданно волна злобы накрыла меня с головой, руки
затряслись, перед глазами замелькали радужные круги, телу стало жарко. Горячая
волна достигла головы, рот мой сам собой раскрылся, и из него полились такие
слова, что напечатать их не представляется возможным даже в наше весьма
раскованное время. Если честно, я и сам не подозревал, что владею ненормативной
лексикой столь виртуозно. Нецензурная брань сыпалась из меня горохом,
некоторыми перлами мог бы гордиться вечно пьяный маргинал, проводящий жизнь в
придорожной канаве.
Испугавшись самого себя, я попытался захлопнуть рот, но тут
мой взгляд упал на правую руку Таси. Она сжимала пульт от телевизора.
Домработница, очевидно, только что пила кофе, наслаждаясь одной из дурацких
утренних передач.
Вихрь злобы закрутил меня с новой силой. Я сделал шаг
вперед, выхватил у Таси пульт дистанционного управления и швырнул его о пол.
Осколки пластмассы разлетелись веером вокруг, две батарейки покатились к ногам
домработницы.
Тася сначала присела, потом ойкнула, выхватила у меня пиджак
и скрылась, как тень в солнечный полдень.
Я внезапно затрясся, словно озябший щенок, и рухнул на стул.
Ног я не чувствовал, голова кружилась, к горлу подступала тошнота, спину
покрывал липкий пот. Потом на смену холоду пришел жар, я почувствовал, как
кровь прилила к щекам. Боже! Это ужасно! С какой стати я наорал на пожилую
женщину, свою бывшую няню? Видел бы меня сейчас отец, Павел Подушкин, не
устававший внушать сыну:
– Ваняша, интеллигентный человек вежливее всего
разговаривает с прислугой. Только хам способен вопить на человека,
зарабатывающего на жизнь мытьем полов.
Мне стало совсем плохо. Память услужливо подсунула очередное
воспоминание.
Вот я, маленький, наказанный Николеттой за какую-то невинную
шалость, тихо сижу в своей комнате. Мне грустно, потому что вздорная маменька
лишила сына любимого лакомства – пирожного с заварным кремом. Жизнь кажется
ужасной, и, чтобы хоть чем-то порадовать себя, я вытащил с полки много раз
читанную книгу про пиратов. В конце концов, она лучше эклера. И тут дверь
тихонько распахивается, появляется Тася с тарелочкой.
– Слышь, Ваняша, – говорит няня, – слопай-ка
ты мое пирожное! Живенько!
– Меня наказали, – напоминаю я Тасе.
– И чего? – упирает она руки в крутые бока. –
Запретили есть твой эклер, а мой-то можно! Никто ничего и не узнает. Станет
Николетта пирожные на блюде пересчитывать – одно и останется, твое. Скушай,
ангел, выручи няню, меня от заварного крема пучит!
А вот летняя ночь в Переделкине. Над нашей дачей грохочет
гром, и мне делается дико страшно, сейчас молния попадет прямехонько в
деревянный дом, а тот развалится на бревна. С громким визгом я несусь в спальню
к родителям и натыкаюсь на крепко запертую дверь.
– Немедленно иди в свою кровать, – слышится из-за
створки сердитый голос Николетты, – такой большой мальчик, а трус!
Громко плача, я кидаюсь в каморку, где спит Тася, влезаю к
ней на лежанку. Няня садится, на ее голове топорщатся железные бигуди, она
облачена в фланелевый мешок, именуемый ночной сорочкой.
– Испугался? – спрашивает Тася.
– Да, – рыдаю я, – сейчас меня молнией убьет,
как Мартина! Из книжки! Там мальчика гроза настигла-а-а.
– Ой беда, – бормочет Тася, откидывая
одеяло, – а ну лезь сюда.
Я ныряю под пуховую перину, слишком жаркую даже для
прохладного подмосковного лета, и прижимаюсь к Тасе. Няня пахнет детским мылом
и ванилином.
