— Теперь, когда вы поняли, что вас ждет, — вдруг услышала Сильви, — вас отведут обратно в вашу комнату, чтобы вы смогли все обдумать, но знайте, что ближайшей ночью вас снова будут допрашивать и что вам придется познакомиться с умением нашего палача, если вы станете упорствовать. Уверяю вас, вам придется во всем признаться! У вас нет выбора, уж я-то знаю!
Опомнилась Сильви у себя на кровати. Сердце в груди колотилось так сильно, что ей казалось, будто она вот-вот задохнется. Она лежала одетая, почти бесчувственная, не понимая, как еще жива. И только позже, как и в первый вечер пребывания в тюрьме, разразилась рыданиями, прежде чем погрузиться в сон, полный кошмарных видений.
Когда наступил рассвет и отступили страшные видения, Сильви попыталась найти выход из того безнадежного положения, в каком оказалась. Герцог Сезар теперь в Англии, откуда он, вероятно, не думает возвращаться, следовательно, ему нечего опасаться тех признаний, что смогут вырвать у Сильви, но она не могла не думать о всей семье Вандомов — герцогине, Элизабет и особенно о Франсуа. На какое-то время перед глазами узницы возникло — она рука об руку с Франсуа поднимается на эшафот. Его любящий взгляд дает ей последние силы, но Сильви прекрасно понимала, что это чистое безумие и что подниматься по роковым ступеням ей придется одной. Значит, от меча палача ее может спасти только самоубийство.
На миг Сильви забыла, что ее окружают тюремные стены, и перед глазами вновь возникли скалы Бель-Иля, море, бесконечные пляжи, серебристые чайки над водой, рассветный туман, отливающий всеми цветами радуги, дивное пурпурное солнце на закате и бухта, в водах которой она хотела утопиться. Она поняла, что, кроме радости встречи с Мари и с крестным, те несколько месяцев, когда ее пытались вернуть к обычной жизни, привели ее к нынешнему безвыходному положению.
— Я не только не создана для счастья, — вслух размышляла Сильви, — но и не могу его дать тем, кто добр ко мне, кто меня любит…
Теперь ее будущее заслонял зловещий пыточный помост, прообраз эшафота, на который ее неминуемо отправят, но этого она ни за что не хотела допустить. Когда Сильви жила в своем бретонском убежище, она считала, что Бог не может разгневаться на человека, который добровольно решает уйти из жизни способом, менее жестоким, чем тот, какой выбирают для него люди… Конечно, сделать это в Бастилии будет труднее, чем на берегу океана, ибо эта крепость сама по себе могила, но, в конце концов, разве обстановка важна? Она должна как можно скорее покончить с жизнью…
Сильви дождалась, когда тюремщик принес обед, часть которого она все же по привычке съела, но на этот раз она выпила почти весь кувшинчик бургундского: Сильви, даже преследуемой страхом, требовалось мужество, чтобы убить себя.
Когда тюремщик забрал поднос с посудой, не скрыв своего разочарования тем, что кувшинчик, который он сам привык опустошать, уходя от заключенной, пуст, Сильви взялась за дело: она схватила простыню и зубами вырвала из нее прочную полоску, после чего забралась на табурет и привязала ее к деревянной перекладине, к которой были подвешены занавеси кровати. Потом сделала скользящую петлю, убедившись, что это примитивное приспособление не подведет; затем, приставив табурет к ножке кровати, Сильви опустилась на колени, чтобы попросить у Бога прощения, сожалея, что не может даже написать нежную записочку крестному отцу. Франсуа вообще писать не стоило: он забыл Сильви. Это мучило Сильви не меньше, чем предстоящий роковой конец.
— Медлить нельзя! — прошептала она. — Надо решаться!
И Сильви, снова встав на табурет, просунула голову в петли, когда вдруг послышался лязг засовов. Хотя Сильви резким движением ноги оттолкнула табурет, она даже не успела почувствовать, что на ее шее затянулась удавка. К ней бросился офицер, который ночью водил ее на допрос. Через секунду он уже держал на руках ослабевшее тело Сильви.
— Эй, ко мне! — крикнул он солдатам. — Перережьте веревку!
Как только Сильви открыла глаза, офицер резко проговорил:
— Самоубийство здесь запрещено! Вас следовало бы посадить в карцер! Там, по крайней мере, нет ничего, что помогло бы вам покончить с жизнью!
— Или чтобы выжить! — закричала Сильви, апатия которой сменилась гневом. — Какое вам дело до того, что люди кончают с собой? Вашему палачу меньше работы…
— Вот именно, вы отнимаете у него кусок хлеба, — с чудовищной логикой заметил офицер. — Теперь пойдемте, вас ждут!
Она стала отбиваться, но ее быстро скрутили.
— Ради Бога, оставьте меня здесь, дайте мне умереть! Я не хочу возвращаться… вниз!
— Вы пойдете туда, куда следует! Ну, вперед!
С мертвой душой, но живая, Сильви в сопровождении солдат пошла вниз по лестнице, страстно моля Бога о том, чтобы что-то произошло: рухнул лестничный пролет или на голову ей с потолка упал камень, избавив от грядущих страданий.
Выйдя во двор, Сильви сразу посмотрела на низкую дверь, которая так страшила ее, когда офицер взял ее под руку и сказал:
— На этот раз не сюда! Вам предстоит небольшая поездка…
На Сильви вдруг обрушилось чувство такого огромного облегчения, что она едва не разрыдалась. Ноги у нее еще дрожали, когда ее подсаживали в карету — точную копию той, которая ждала ее у ворот монастыря, и она скорее упала, чем села, на подушки, обитые серым сукном. Лишь в этот миг она заметила, что в карете сидит одетый в черное человек, и в испуге отпрянула, вспомнив о своем злоключении в замке Рюэль, но незнакомцем оказался только судья, допрашивавший ее прошлой ночью, и Сильви мысленно поблагодарила Бога, который убрал с ее дороги Лафма. Сильви не пережила бы этот путь, если бы ей пришлось преодолеть его под жестоким взглядом этого негодяя…
— Я знаю, что вы мне не ответите, и все же спрошу вас, куда мы едем?
— Это не секрет. Мы едем в кардинальский дворец.
И снова под колесами кареты прогремели доски на подземном мосту Бастилии…
8. МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ
Выйдя из кареты во дворе дворца, Сильви поняла, что здесь готовятся к отъезду. Вокруг некоего странного сооружения, обтянутого пурпурной тканью с вышитыми на ней гербами кардинала, суетились слуги и гвардейцы: одни укладывали на телеги сундуки и прочий скарб; другие проверяли собственную экипировку, тщательно осматривали лошадей и оружие.
— Разве его преосвященство покидает Париж? — прошептала Сильви; она уже вполне пришла в себя, чтобы осмелиться задать вопрос.
— Его преосвященство направляется на юг, к королю, чтобы вместе с ним разделить славу наших недавних побед. Постарайтесь не раздражать его преосвященство! Кардинал болен и предпринимает эту поездку ценой невероятных усилий воли.
В том, что кардинал серьезно болен, Сильви смогла убедиться, когда ее ввели в спальню, где слуги заканчивали облачать его преосвященство. Яркое пламя в камине яростно боролось с холодом. В комнате было почти нечем дышать, но кардинал был бледен как мертвец. Худоба Ришелье превратилась в изможденность, и его лицо, еще больше вытянувшееся из-за острой, почти побелевшей бородки, казалось не шире лезвия ножа… Глаза ввалились, а на шее и запястьях из-под длинной сутаны из красного муара белели кружева, прикрывавшие язвы, которые, как говорили, было покрыто все его тело. Однако спину Ришелье держал прямо, а взгляд у него был властный. Двигаясь медлительно, кардинал с трудом добрался до кресла у маленького стола, заставленного пузырьками и баночками, потом повелительным жестом удалил из спальни слуг.
