Бернар Клервосский ошарашенно выслушивал звучную латынь Гринроя, пытаясь вырваться из крепких объятий рыцаря Надкушенного Яблока. Не тут-то было… Йоган Гринрой редко пользовался силой для успешного завершения дел, но среди многих дарований, отпущенных на его долю Всевышним, и ее хватало с лишком.
— Брат мой, — попробовал было вклиниться в легатскую трескотню опешивший аббат Клерво.
— Джованни. Зови меня просто — Джованни. Так зовет меня Папа — мой добрый славный Папа Гонорий II. Правда, родители окрестили меня Гуэдальфо, но что с того? Его Святейшество тоже не явился в мир сразу Гонорием и сразу вторым. Вот недавно, утром. Я еще в постели… Э-э… В молельне, а он присылает своего капитана… Вы, кстати, знаете барона ди Гуеско? Нет? Очень жаль, он мечтает с вами познакомиться. Так вот, этот самый барон, который также и капитан, говорит мне: «Папа обезумел!» Ну, в смысле — Папа обезумел от горя. Надо спешить, чтобы спасти его и весь христианский мир. Да, я вижу по твоему доброму, но мудрому лицу, брат мой, — тебя очень гнетет то, что полное безумие не подобает понтифику. Впрочем, худое безумие ему тоже не к лицу. Но Папа-то, Гонорий, всегда лицеприятен пред ликом Господа, и я устремился к нему. И вот я здесь. Франция в опасности! Если бы слезы, пролитые добрыми христианами в сих пределах, собрать воедино и вылить в Луару, до самых отрогов Альп плескалось бы море. Святой престол не может потерять христианнейшее королевство в пучине слез и громе воплей! И ты, как утес, как остров, торчишь… Ну, в смысле, возвышаешься над бездной греха, над Тартаром, в который рушится милая сердцу нашего великого понтифика Франция. Он призвал меня и сказал: «Погляди на этот утес! На этот остров! На эту кручу и высь! Вот тот камень, на котором воздвигнем мы храм веры! Вот чем спасется христианнейшее королевство! И пусть враги ропщут и клевещут, но мы-то знаем! Нам там, — Гринрой кивнул в сторону, где, по его прикидкам, должен находиться Ватикан, — между прочим, открыты пути грядущего. И всякий, кто усомнится, будет гореть в геенне огненной и на Страшном суде окажется в конце очереди!
Столь неожиданный образ потряс аббата и заставил его задуматься. Тщетные усилия!.. Гринрой отлично понимал — всякая попытка настоятеля Клерво осмыслить весь тот бред, который скороговоркой вываливался на его голову, — и голова самого «легата» очень скоро может расстаться с телом.
— Ты пришел в мои объятия, — с надрывом продолжал посланец Его Святейшества. — И Франция спасена! Я верую в это! Верую! Верую! Аллилуйя! А-ли-лу-йа! — Последние слова неожиданно радостно подхватили все свидетели необычайной встречи. — Предлагаю объявить интердикт, — стремительно перешел к делу ободренный всеобщей поддержкой Гринрой. — Пока не одумаются, не приползут, как император Генрих в Каноссу.
Бернар хотел что-то вставить, но гул радостных голосов заглушил его неуверенную попытку.
— Только тебе и тем, кого пошлешь ты, я разрешаю вести службу. Остальные же у-у-у! — Гринрой потряс кулаком. — В Каноссу!.. Ладно, я вижу, ты согласен. Где тут свеча и книга — приступим, помолясь. Ибо есть время разбрасывать камни, есть время собирать их. Но если уж собрали мы достаточное количество, то что нам мешает отстроить храм? За дело, дети мои! С нами Бог и небесная рать!
Совместный молебен был отслужен в Клервосской обители. Сославшись на почтение к хозяину и усталость, Гринрой на первый случай отказался читать проповедь. Но день сменил день, и теперь папскому легату уже нечем было крыть — желающие послушать его вдохновенную речь собирались в Клевро со всей округи.
— Пора уносить отсюда ноги, — разглядывая сквозь оконце чуть освещенные лесные кроны, бормотал под нос Гринрой.
— Брат мой, — в дверь тихо постучали.
— Час от часу не легче, — скривился легат. — Принесла нелегкая Бернара. Не спится же ему! — Он спрыгнул на пол и тут же рухнул на колени перед висевшим на стене распятием.
Не дождавшись ответа, настоятель приоткрыл незапертую дверь.
— Отрадно видеть мне человека праведной жизни, — узрев истово молящегося Гринроя, сообщил Бернар.
Но посланник даже ухом не повел.
— Преподобный брат мой, — еще раз окликнул аббат.
— А? Кто? Что? Кто здесь? А, Бернар, мой брат! Становись, помолимся вместе! — Гринрой приглашающим жестом указал Бернару на пол. — Преклони же колени. — Он поймал удивленный взгляд аббата, обращенный к перевернутому топчану. — Вижу, такая малость удивляет тебя, — не давая прозвучать вопросу, начал рыцарь Надкушенного Яблока, — пусть же не смутит она твое разумение. К моему глубочайшему убеждению, даже самая простая лежанка — непозволительная роскошь для столь закоренелого грешника, как я. Только пол, только вот эти голые камни, — Гринрой похлопал по гранитным плитам, — ничего другого. Лишь зимой, в самые лютые морозы, я с разрешения доброго нашего Папы Гонория бросаю поверх этого старую мешковину.
— Вот поистине образчик святой жизни! — восхитился Бернар.
— Что моя святость по сравнению с твоей? Так, звук… Но, — Гринрой ткнул указательным пальцем в потолок, — но покуда я уединенно размышлял в тишине кельи, Господь надоумил меня — доумил, пока не надоумил. Я не могу дольше задерживаться во Франции! Я должен спешить в Империю, в Аахен. Туда, откуда Карл Великий нес мир племенам и народам на острие своего меча. Лишь настанет рассвет, я покину тебя, брат мой. Со скорбью в сердце и слезами на глазах я сделаю то, что должен — во славу Божью!
— Как? Не дождавшись утренней мессы?
— О! — застонал Гринрой. — Ты разрываешь мне сердце! Если нужно тебе разорванное сердце — вынь его из моей груди! Но вложи туда хоть уголек, чтоб я смог исполнить предначертанное, ибо не я держу путь от человека к человеку, но путь держит меня. Все мы одинокие путники! Так восславим же Господа, ибо он есть хлеб наш и посох наш в том пути! Милосердие его — плащ для страждущего, а слова Евангелия — надежнейшая звезда путеводная! Я должен пойти, и я пойду!
— Но куда, брат мой?
— Я же сказал — в Империю. Ты, верно, хотел спросить — зачем? Отвечу тебе. Чтобы призвать императора на помощь тебе.
— Но ведь император мертв.
— Конечно. Император мертв — да здравствует новый император!
— Я бы почел верным узреть на троне владыки человецей христианского мира герцога Лотаря Саксонского. Это преданнейший и славнейший князь, достойный венца.
— Бернар, Бернар, — Гринрой покачал головой, — воистину сказано: «Имеющий глаза да узрит». Ведомо мне, что Лотарь сносился с тобой и присягал на верность. Но что с того? Он дряхл, в его дому распря. Если он не помрет от кинжала или яда, то уж точно окочурится, узнав о чести, которую ты ему уготовил. Побереги его старую умную голову, пусть на ней не будет короны, но зато он сможет моргать без посторонней помощи. К тому же Лотарь уже верен тебе, таким будет и далее. Мне представляется, что Папа сделает выбор в пользу Конрада Швабского.
— По слухам, он — дерзновенный еретик.
— Слухи врут. Он настолько чист и светел, что даже ромейская принцесса, едва узрев его, поспешила распрощаться с константинопольским патриархом и обратилась в истинную веру. — Гринрой сделал паузу, точно задумываясь. — Все. Решено. Не утром, сейчас я еду к Конраду! Если мечи его наведут порядок в милой Франции — он будет императором! Аминь.
