— Как ты мог?! — не вовремя разбуженной змеей шипел внутри него Хаврес. — Как ты мог все бросить и убежать?
— Заткнись, дьяволово отродье! — во всю глотку кричал Распутин. — Слышать тебя не желаю! — И в тот же миг приступ дикой боли скручивал его, как старательная хозяйка, выжимающая мокрое белье.
— Пока я с тобой, ты неуязвим. Как ты смел бежать?
— Слова твои — полова! Хоть что хошь говори, а я голову под пули не поставлю.
— Надо будет — подставишь!
Рука Гришки Новых сама собой вцепилась в бронзовую статуэтку и с размаху швырнула ее в окно. Стекло рассыпалось множеством осколков, и жавшийся к стенам домов снежный ветер ворвался в квартиру на Гороховой.
— Ты должен мне повиноваться, — взревел Хаврес, — если желаешь повелевать!
— Ступай прочь, бесово отродье! — Распутин рухнул с разбегу на колени как подкошенный и, выискивая икону в углу, заорал что было мочи: — Отче наш! Иже еси на небеси! Да святится имя Твое!
— Э нет, так дело не пойдет — захрипел демон, и хрустальная люстра, висевшая под потолком, сорвавшись с крюка, устремилась к ногам Старца. — Не гневи меня, смертный!
— А сам-то, сам-то! Что тут буянишь? — взмолился Гришка. — Пошто тем силу свою не казал?
— Не время пока мне открываться.
— Вот и я поберегусь. А то посулы твои сладкие, да нутру с тех посулов горько. Видал я, как пули в живых людях скважины дырявят. Уж извини-подвинься, не желаю.
— Ты неуязвим!!!
Неведомая сила подхватила Григория Новых, подняла с колеи и, точно за шиворот, поволокла к окну. В лицо ему ледяным холодом ударяла январская метель. С улицы слышались чьи-то возбужденные голоса. Кто-то звал городового, указывая на вылетевшую из окна третьего этажа бронзовую скульптуру. Выпучив глаза от ужаса, Распутин попытался было схватиться за раму, почувствовал, как ногти его впиваются в твердое дерево… Но тщетно, пустая затея. С тем же успехом он мог пытаться задержать мчащийся на всех парах локомотив. Все та же неумолимая сила тараном ударила ему в спину и, разбивая лицом и грудью уцелевшую часть стекла, он с воплем ужаса вылетел из окна. Вслед летящему телу посыпались осколки, норовя вонзиться в мягкую плоть. Удар. Распутин услышал, как взвыла собравшаяся вокруг городового толпа, как испуганно заржала извозчичья лошадь.
— Человек убился! — кричали над головой.
— Господи, да это ж Старец! Точно, точно.
Пронзительный крик бил его по ушам. Распутин заскрипел зубами и сжал пальцы в кулаки, загребая полными горстями снег. Он лежал, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Голос демона пропал и более не отзывался. Но боли также не было, даже намека на боль. Он согнул колени и медленно поднялся.
— Живой! — раздалось из толпы. — Господи, помилуй! Не убился!
Старец ошарашенно поглядел на окно, из которого вылетел минуту назад так, будто сейчас видел его впервые в жизни.
— Пожалуй, саженей пять будет, — словно невзначай подытожил он свои наблюдения.
— Тут у вас… торчит, — несмело произнес тощий юноша в шинели правоведа.
Распутин перевел взгляд на воткнувшийся в плечо большой осколок.
— Ишь ты, — произнес он и выдернул окрашенное кровью стекло. Рана на его теле тотчас затянулась, будто кто-то мгновенно склеил ее края.
— Может, того, к лекарю? — предложил опешивший городовой, для храбрости вцепившийся в рукоять шашки.
— К черту лекаря! — Распутин отодвинул его плечом. — Проваливайте, чего уставились? Жив я, жив. Ступайте по своим делам, неча тут! — Он махнул рукой и, увидев спешащих ему на помощь телохранителей, понурив голову, побрел им навстречу.
* * *
Полковник Лунев принял очередную телеграмму из рук дежурного телеграфиста и, пробежав взглядом ее текст, взялся за ножницы. Работа была непыльной: разрезать длинные ленты сообщений с фронтов на отдельные фразы, аккуратно приклеить на темную бумагу, сложить получившиеся карточки по папкам, на каждой из которых было обозначено наименование того или иного фронта. Еще один флигель-адъютант в звании капитана первого ранга подобным же образом сортировал донесения, приходящие с разных флотов, раскладывая телеграммы по эскадрам и по срочности предъявления государю. Впрочем, здесь последнее слово было за генералом, князем Орловым, который лично отбирал, что и в какой последовательности докладывать его императорскому величеству.
Лунев положил очередное сообщение в папку с надписью «Северо-Западный фронт», щелкнул крышкой серебряных часов и указал на карточке время получения телеграммы. Было уже около полудня. Однако, невзирая на ранний час и несложную работу, Платон Аристархович чувствовал себя вымотанным, точно не спал трое суток и все это время таскал патронные ящики. Совсем как десять лет назад во Владивостоке.
Это видение многолетней давности преследовало его с того часа, как, оставшись один на один с ним, ротмистр Чарновский живописал перипетии грядущей великой смуты. Слушая рассказ о погромах в столице, которые в феврале 1917-го должны устроить солдаты запасных частей, пытающиеся избегнуть отправки на фронт, он снова видел охваченный мятежом Владивосток сразу после заключения Портсмутского мира с Японией.
Тогда на улицы города вывалила толпа примерно тысяч в десять солдат и две тысячи матросов и с криками «За что воевали!» и «Золотопогонники — предатели! Не дали армии победить!» пошла крушить магазины и рестораны. Попытки навести порядок силами гарнизона закончились ничем. Выстрелы в воздух над головами разбушевавшейся солдатни лишь развеселили обстрелянную в боях пехтуру, и та с хохотом пошла брататься с недавно еще надежными войсками. В кратчайший срок большая часть гарнизона Владивостока вышла из-под контроля военного командования. По всему городу начались избиения офицеров и членов их семей. Некоторые «золотопогонники» бросались в воду, надеясь вплавь достичь стоящих в порту кораблей и найти там укрытие. Доплыть удавалось не всем.
Другие, среди них был и капитан Лунев, укрепившись в казармах одного из полков, отстреливались от собственных солдат, покуда к городу не подошли свежие правительственные войска.
Упитая водкой и утомленная грабежом вооруженная толпа поспешила сдаться, едва прозвучали на окраине города первые залпы. Но эти три дня Платон Аристархович запомнил до последнего вздоха.
«Неужели подобному безумству суждено повториться?»
Суждено, точно эхо прозвучало в его душе. Все будет еще хуже, еще страшнее. Полковник Лунев снова вернулся мыслями к недавней беседе в «соседнем» мире. Его не оставляло ноющее чувство жестокого неудобства. Он все никак не мог решить, верить ли полностью словам таинственного конногвардейца, или это все же хитрая уловка для того, чтобы его завербовать.
Как бы то ни было, но вчера там, в Брусьевом переулке, он, желая того или не желая, сделал первый шаг к содействию невероятным планам… Лунев замялся, не зная, как окрестить новых соратников, — посланцев грядущего, что ли? — Он пожал плечами, и бахрома на эполетах вздрогнула, потревоженная этим движением. Придуманное им словосочетание звучало совсем в духе новомодных Бальмонта или Надсона, впрочем, их Платон Аристархович не слишком жаловал и совершенно не отличал друг от друга.
