В дверь грохнули.
– Эй! На молитву выходи.
– Какая еще молитва, – пробормотал я, понимая, что, хотя заботами дерптского пастора Векермана в Москве уже сооружен первый лютеранский собор, идея стоять всенощную меня вовсе не прельщала.
– Давай, давай! Выходи, – вновь послышалось из-за двери.
– Да что за ерунда, – тихо проговорил я, но тут дверь распахнулась. В темном проеме, освещаемом лишь зажатой в кулаке толстенной свечой, громоздился давешний опричник, водивший меня на «экскурсию».
– Нешто оглох?
– Почтеннейший, – начал я. – Полагаю, для вас не тайна, что я придерживаюсь иного церковного обряда, нежели вы.
– Велика забота. Богу слово человецей отовсюду слышно. А у меня повеление государево: кто есть в этих стенах – на молитву звать. Вот на. – Он протянул мне черное одеяние с капюшоном. – Поверх мирского платья вздень, и хорош будет.
Я с сомнением принял из рук опричника протянутый сверток. Конечно, можно было упереться, а при желании – и вовсе потребовать имперского посла, но, боюсь, ничем хорошим это не закончилось бы.
– Господь моя защита, – пробормотал я, облекаясь в бесформенный черный балахон.
Длинная вереница полумонахов-полуразбойников, с нищенской гнусавостью выпевая слова псалма, втягивалась в распахнутые ворота собора. Фунтовые свечи, зажатые в руках каждого молящегося, едва уступали по величине поясному мечу. Исходившее от них благовоние тяжелым облаком висело под сводами храмов. Может, это было странным оптическим обманом, но лица святых, изображенные на многочисленных иконах и фресках, украшавших стены, казались испуганными.
– Опустите немедленно очи долу, – послышался рядом тихий шепот Генриха Штадена. – Не рыскайте взором, точно конокрад на ярмарке. Здесь такого не любят. Шевелите губами вслед за всеми да погромче твердите: «Аминь!»
Между тем священник в митре, головном уборе, названном почему-то именем бога, долгое время конкурировавшего с Иисусом, начал распевное богослужение с раззолоченного амвона. Я поспешил исполнить рекомендацию Штадена.
– Аминь, – раз за разом твердил я, присоединяя свой голос к множеству иных.
Как по мне, этот слитный рев более походил на ответ, который следовал за приветствием на праздничном смотре войск. Но, кажется, до этого никому не было дела.
Внезапно голоса опричников стихли, и я вполне явственно услышал заунывные причитания, не слишком вязавшиеся с образом человека, именуемого Грозным.
– …Ибо многогрешен аз. Кровь на мне и лютость зверия. Душою осквернен есмь… и телом изъязвлен, ибо прельстился я багряницею светлости и злата блещанием… и в разбойники впал делом и помыслом… Аще и жив есмь, но богу скаредными своими делами паче мертвеца смраднейший и гнуснейший… сего ради, всеми ненавидим есмь…
Далее следовал обширный список ветхозаветных персонажей, на которых, судя по всему, равнялся царь и великий князь всея Руси в деяниях своих – от Каина-братоубийцы до Рувима, осквернившего отцовское ложе. Что касается последнего, то я слабо себе представлял, каким именно образом Иван, потерявший отца в трехлетнем возрасте, мог совершить такое преступление. Разве что в младенчестве с ним случился некий конфуз, о котором он вряд ли мог помнить.
– И часто здесь такое? – едва шевеля губами, поинтересовался я у истово кивающего головой Штадена.
– Почитай, каждый день, – ритмично выполняя упражнение для мышц шеи, прошептал сотник. – Но тс-с-с, скоро он угомонится, а затем будет трапеза.
При этих словах я с тоской оглядел толпу молящихся костоломов и задался вопросом, отчего, собственно, мне было не пойти на всенощную в кирху.
Как и обещал знаток местных обычаев, процесс самобичевания не затянулся надолго. Получив дежурное отпущение грехов от митрополита, царь со свитой направились в знакомую мне до боли трапезную, чтобы хорошенько выпить и закусить во славу долготерпения Господнего. Я собирался было сослаться на дурное самочувствие и потихоньку улизнуть, однако стоило отойти на десяток шагов от общей колонны, как навстречу откуда ни возьмись возник мой недавний провожатый.
– Не велено.
Я печально вздохнул. Объяснять что-нибудь не было смысла. Уж скорее бы скифская баба прошлась со мной в менуэте, чем этот ясноглазый детина дал себе труд задуматься над чужими словами.
Церемония размазывания каши по тарелкам повторилась в точности, за одним лишь исключением. Теперь все это собачье жорево предназначалось не мне. Нынче я восседал одесную от просветлевшего ликом государя между сотников и десятников опричного полка. Серебряные чаши кромешников быстро наполнялись вином и осушались почти с той же скоростью.
– Да ты пей, немчина, не робей, – грохая об стол драгоценным кубком так, что последние капли разлетелись в стороны, проговорил Иоанн. – Хвала Господу, яда здесь нет. Мне из той же бочки налито.
– Я не боюсь, ваше величество… – Мои слова были прерваны недовольной гримасой венценосца.
– А это вот зря. Пужаться всякий раб божий обязан. Без страху токмо что камень да праведники в раю обретаются. Кто не боится – долго не живет. Повсюду измена, повсюду умысел злой. Сродственник твой вон чародейским кудесьем извести меня пытался. Ну да я на тебя за то зла не держу.
– Поверьте, ваше величество, я не был причастен к делам Якоба Гернеля и сожалею…
– Ой, плутуешь. – Царь погрозил мне пальцем. – Не был, так можешь быть. Кровь-то родная. А я тебе вот как скажу: родная кровь, она похуже яда будет. Не всякий яд в могилу кладет, от иного спастись можно. – Иоанн залпом осушил вновь наполненный кубок. – А от гласа крови спасения нет. И умом-то ты, может, светел, а кровь иное говорит, бунтует в жилах, невесть чего жаждет. Вон коли хошь – глянь-ка. Князь Старицкий Володимир Андреевич, дядьки моего, Андрея, сынок. Уж на что кровинушка родная! Я ли его у сердца не держал? Я ль от наветчиков не берег? Ан нет – с ляшским королем снюхался!.. – Царь гневно сдвинул брови и грохнул кулаком об стол. – Измену злую сотворил с боярами да князьями заодно. А все ведь не псы шелудивые. Кто – рюриковой крови, кто – гедиминовой, а кто – из чингизов… Всякая тварь заместо меня, природного государя, помазанника Божия, на престол аспидом вползти алчет. Не против царя – против Господа злоумышляет!
Я невольно вспомнил утверждение Софьи, а вслед за ней – и Лиса, о том, что происхождение кровавого самодержца вызывает изрядные сомнения. И вынужден был признать, что претензии князя Старицкого на трон отнюдь не лишены оснований.
– Власть, – продолжал между тем изрядно уже охмелевший монарх, – не эта вот лепешка!
Он потряс перед моими глазами ломтем хлеба и, отломив кусок, макнул его в стоящую перед ним жирную похлебку:
– Ломоть тому, ломоть этому… Пожалуйте, чего там, откушайте… Власть – не то. Здесь все один съешь – и мало!
В этот миг царь, должно быть, прикоснулся к начищенной до зеркального блеска супнице и отдернул руку, обжегшись. Над ней вился пар, и стоявший наготове стольник еще ждал, когда содержимое посудины немного остынет, чтобы начать его разливать.
