Закончив, он осторожно и спокойно прошел на свое место.
Сенаторы загудели, заспорили друг с другом.
— Ты задал им трудную задачу, — осторожно вымолвил
Красс, — с одной стороны, они, конечно, хотят смерти заговорщиков, но с
другой — боятся нарушить закон. Боюсь, что теперь Цицерону будет нелегко.
Но консул не собирался сдаваться. Нарушая существующий
традиционный обычай, запрещающий во время опроса сенаторов выступать во второй
раз, он поднялся и взволнованным голосом быстро произнес:
— Конечно, мы все согласны с Цезарем, что любое наше
решение должно быть демократичным и законным. Но разве нами движет одна
жестокость, разве мы не понимаем действия для блага государства и народа
римского? Я думаю, сенат может сам решать, что выгодно римлянам, а что
незаконно. Я призываю вас голосовать по совести, не заботясь о моей или своей
личной безопасности, а руководствуясь лишь интересами государства.
— Предлагаю отложить решение данного вопроса до победы
над Катилиной, — закричал со своего места Марк Аттий Бальб.
Цицерон растерялся. Он ждал не такого хода событий. В этот
момент, также нарушая все существующие традиции, слова вновь попросил Децим
Силан. Сервилий Ваттий, также нарушая процедуру, кивнул головой в знак
согласия.
— Говоря о высшей мере, — быстро заявил
Силан, — я имел в виду не смертную казнь, меня, видимо, неправильно
поняли. Что может быть страшнее для римлянина, а тем более для римского претора
и сенатора, чем тюрьма. Позор страшнее смерти для истинного римлянина, —
высокомерно-демагогически заявил вдруг Силан. — Я считаю, что заключение
их в тюрьму и есть высшая мера наказания.
Антоний посмотрел на Цицерона. Консул понял, что его
напарник сейчас отступит, голосуя за это предложение сената. Антоний слабо
улыбнулся, довольный таким исходом дела, но Цицерон сжал кулаки.
Кажется, он начинал проигрывать столь хорошо начавшуюся
игру. Неожиданно в храме раздался визгливый голос Катула, обвинявший Силана:
— И этот человек будет нашим консулом. Какой позор!
Сенаторы снова зашумели, закричали, задвигались. Цицерон
смотрел по сторонам, стараясь найти поддержку среди сенаторов, когда увидел
Катона. Молодой сенатор просил дать ему слово. Цицерон показал на него Ваттию,
и тот, стараясь перекричать шум, громко объявил:
— Слово Катону.
«Господи, — с внезапным испугом подумал консул, —
неужели и он будет говорить о законе. В такой момент?»
Вышедший к ростральной трибуне для выступления Катон строгим
взглядом окинул сенаторов, выжидая, пока стихнет шум. Постепенно зал начал
стихать. Катон выждал несколько мгновений, неожиданно поднял руку и скорбно
произнес, обращаясь к сенату:
— Мне приходят совершенно разные мысли, отцы-сенаторы,
когда я оцениваю наше опасное положение и особенно когда размышляю над
предложениями, внесенными кое-кем из сенаторов.
Много раз, отцы-сенаторы, я подолгу говорил в этом собрании,
часто сетовал я на развращенность и алчность наших горожан, и у меня поэтому
много противников. Поскольку я никогда не прощал себе ни одного поступка даже в
помыслах, мне нелегко было проявлять снисходительность к чужим злодеяниям и
порокам. Вы, правда, не придавали моим словам большого значения, но положение в
государстве тогда было прочным: его могущество допускало вашу беспечность. Но
теперь, — выкрикнул Катон, — речь идет не о том, хороши или плохи
наши нравы, и не о величии или великолепии державы римского народа, а о том,
будут ли все эти блага, какими бы они нам ни казались, нашими или же они вместе
с нами достанутся врагам. И мы смеем говорить о мягкости и жалости! Мы
действительно уже давно не называем вещи своими именами: раздавать чужое
имущество именуется щедростью, отвага в дурных делах — храбростью; поэтому
государство и стоит на краю гибели. Что ж, раз уж таковы нравы — пусть будут
щедры за счет союзников, пусть будут милостивы к казнокрадам, но крови нашей
пусть не расточают и, щадя кучку негодяев, не губят всех честных людей.
Прекрасно и искусно построил свою речь Гай Цезарь, рассуждая
здесь о жестокости и мягкосердечии. Интересно, что он предложил отправить
заговорщиков в другие города, видимо, зная, что в Риме их силой освободят либо
участники заговора, либо подкупленная толпа: как будто дурные и преступные люди
находятся только в Риме, а не во всей Италии, как будто наглость не сильнее
там, где защита слабее.
Следовательно, его соображения бесполезны, если он опасается
их, если же при таком всеобщем страхе ОН ОДИН НЕ БОИТСЯ, то тем больше у меня
оснований бояться и за себя, и за ВАС.
Многие сенаторы невольно переглянулись друг с другом. Красс
тяжело засопел, а Цезарь молча смотрел прямо в упор на Катона. Молодой сенатор,
бледный от гнева, не отводил глаза, выдерживая столь пронзительный взгляд
верховного понтифика. Напряженное противостояние длилось несколько мгновений, и
его заметили немногие. Первым не выдержал Катон.
— Принимая решение насчет Лентула и остальных, —
чересчур громко сказал он, отводя глаза, — вы должны твердо помнить, что
выносите приговор и войску Катилины, и всем заговорщикам. Чем непреклоннее
будете вы действовать, тем больше они будут падать духом; если они усмотрят
малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся
здесь.
В нашей республике царят сегодня развращенность и алчность,
в государстве — бедность, в частном быту — роскошь, мы восхваляем богатство и
склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды
за доблесть присваивает честолюбие. И ничего удивительного, — Катон почти
кричал, — так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так
как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь — денег и влияния
могущественных людей. Может быть, именно поэтому государство, оставшееся без
защиты, и подвергается нападению.
Оглушительный шум прервал его выступление. Многие сенаторы,
чьи деяния были хорошо известны в Риме, негодовали особенно сильно.
— Будь у нас время, я бы не выступал таким
образом, — сказал Катон, когда шум несколько стих, — но мы окружены
со всех сторон: Катилина с войсками хватает нас за горло; внутри наших стен, и
притом в самом сердце города, находятся и другие враги, и тайно мы ничего не
можем ни подготовить, ни обсудить, тем более нам надо торопиться.
Поэтому предлагаю: «Так как вследствие нечестивого заговора
преступных граждан государство оказалось в прямой опасности и так как доказано,
что они готовили против своих сограждан и Отечества резню, поджоги и другие
гнусные жестокие злодеяния, то, как схваченные с поличным на месте
преступления, подлежат казни по обычаю предков».
Если вы не примете этого предложения, то давайте простим их,
давайте подождем, пока Катилина не подойдет к городу и не возьмет его
приступом. Давайте дождемся новых проскрипций. Вы этого хотите? — гневно
закричал Катон. — Неужели вы не видите, не осознаете всей опасности,
грозящей республике? Благодаря богам и мудрости нашего консула мы сумели раньше
времени предотвратить удар, арестовать заговорщиков. А теперь, когда они
полностью изобличены, среди вас есть такие, кто берется их защищать? Разве
доказательств недостаточно? Разве вы не видели писем заговорщиков, призывавших
галлов идти на наш город? Разве вы не слышали Сульпиция, рассказывавшего о
складах оружия, найденных в домах заговорщиков? Разве вам мало было признаний
Тита Вольтурция и аллоборгов? Так давайте снова пощадим их и снова начнем
рассуждать о величии нашей республики, о гуманности к заговорщикам.
