— Какие глупцы. Они даже не догадываются, кто стоит за
спинами катилинариев.
Агенобарб хмуро кивнул, соглашаясь.
Толпа восторженно приветствовала и Метелла Непота, в котором
римляне видели представителя победоносной армии Помпея.
Но едва у стен храма появились Катилина и Лентул, как толпа
негодующе засвистела. И хотя иногда прорывались крики одобрения, общий настрой
был явно не в пользу катилинариев. Катилина молча прошел по этому коридору,
презрительно кривя тонкие губы. Лишь набухающая вена выдавала его волнение.
Лентул следовал за ним, но у самых дверей храма ему преградил путь префект
Антистий.
— Это закрытое заседание сената, — негромко сказал
префект, — и в храм не могут быть допущены лица, исключенные из состава
сенаторов. Туда могут пройти только члены сената, народные трибуны и консулы.
— Согласно Законам XII Таблиц, претор может
присутствовать на закрытых заседаниях сената, — громко сказал рассерженный
Лентул.
— Консулы вынесли решение не допускать тебя в храм, и
ты не должен входить, — ответил Антистий.
— По законам Гая Лициния и Люция Секстия, претор, даже
если он не сенатор и не городской претор, может присутствовать на всех
заседаниях сената и даже замещать консулов в их отсутствие, — возразил
Лентул.
— Но сенат вынес специальное постановление о наделении
чрезвычайной властью консулов. А консулы приказали не впускать тебя.
— Согласно нашим законам и обычаям, постановлениям
законов Лициния и Секстия, Генуция, Филона, Флавия, чрезвычайная власть
консулов начинается за пределами городских стен, и никто не может не пропускать
претора римского народа на заседание сената, — снова возразил Лентул,
изучивший юридическую казуистику не хуже Цицерона. — Что касается моего
исключения, то я собираюсь присутствовать на заседании сената не как сенатор, а
как претор, наделенный судебной властью и занимающий вторую после консула
магистратуру нашего города.
Будь здесь у входа Цицерон, Лентул не продержался бы и
минуты. Опытный юрист нашел бы тысячу законов, не позволяющих Лентулу попасть в
храм, но Антистий был всего лишь воином и плохо разбирался в политике. Он молча
уступил дорогу, пробормотав сквозь зубы ругательство. Катилина и Лентул вошли в
храм, уже заполненный сенаторами. От внимания собравшихся горожан не ускользнул
тот факт, что Лентул не совершил жертвоприношения, входя в храм на заседание
сената, как того требовал обычай для римских магистратов.
В огромной чаше большого зала храма уже полукругом были
расставлены в несколько рядов скамьи, дабы сенаторы могли разместиться.
Напротив стояли курульные кресла консулов, чуть левее простые ложи народных
трибунов и отдельная скамья для преторов. За курульными креслами находилась
величественная статуя Юпитера, и это придавало всей церемонии заседания
какой-то театральный привкус.
Цицерон, уже совершивший жертвоприношение перед храмом,
сидел в кресле, нетерпеливо постукивая пальцами и приветствуя всех входящих
сенаторов. Когда раздался особенно сильный рев толпы и в помещение храма вошел
Цезарь, консул нахмурился. Такая сильная радость римлян не доставляла никакой
радости Цицерону. Напротив, его коллега по консулату Гай Антоний радостно
закивал головой, едва заметив Цезаря. Безвольному и слабому Антонию всегда
импонировал верховный жрец за внешнюю мягкость, под которой консул угадывал
силу воли, так не хватавшей самому Антонию.
Лентул, проходя с Катилиной по залу, заметив обращенный на
него взгляд Цицерона, отправился на скамью преторов, дабы не давать консулу
повода к перебранке. Катилина, усевшись на скамью, с удивлением заметил, что
оказался один. Даже его ближайшие друзья побоялись в этот день сесть рядом с
ним, бросая открытый вызов всему сенату.
После того как председательствующий принцепс сената открыл
заседание, слово было предоставлено Цицерону.
Цезарь сидел рядом с Крассом и внимательно следил за
происходящим. Уже по тому, как торжественно встал Цицерон, выходя к ростральной
трибуне, стало ясно, что сегодняшняя речь консула будет чрезвычайно интересной
и важной. Сенаторы затаили дыхание. Стихли обычные шепот и разговоры. Цицерон,
выждав небольшую паузу, резко вскинул руку и, показывая на Катилину, начал свою
речь громким, уверенным голосом.
[114]
— До каких пор, скажи мне, Катилина, ты будешь
злоупотреблять нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с
человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел разнузданной твоей
заносчивости? Тебе ничто, как видно, и ночная охрана Палатина, и сторожевые
посты, — где? в городе! — и опасения народа, и озабоченность всех
добрых граждан, и то, что заседание сената на этот раз проходит в
укрепленнейшем месте, — наконец, эти лица, эти глаза наших сенаторов. Или
ты не чувствуешь, что замыслы твои раскрыты, не видишь, что все здесь знают о
твоем заговоре, и этим ты связан по рукам и ногам? Что прошлой, что позапрошлой
ночью ты делал, где ты был, кого собирал, какое, наконец, принял
решение, — думаешь, хоть кому-нибудь из нас это неизвестно? Таковы
времена! Таковы наши нравы! — притворно схватился за голову
Цицерон, — Все понимает сенат, все видит консул, а этот человек еще живет
и здравствует! Живет! — закричал Цицерон. — Да если бы только это!
Нет, он является в сенат, становится участником общегосударственных советов и
при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию, —
показал на всех собравшихся консул.
— А что же мы? Что делаем мы, опора государства?
Неужели свой долг перед республикой мы видим в том, чтобы вовремя уклоняться от
его бешеных выпадов? Нет, Катилина, на смерть уже давно следует отправить тебя
консульским приказом, обратив против тебя одного ту пагубу, которую до сих пор
ты готовил всем нам.
— В самом деле, — продолжал Цицерон, —
достойнейший Публий Сципион, верховный понтифик, убил ведь Тиберия Гракха, лишь
слегка поколебавшего устои республики, а меж тем Сципион был тогда всего лишь
частным лицом. Тут же Катилина весь круг земель жаждет разорить резней и
пожарами, а мы, располагая консульской властью, должны смиренно его переносить.
— Он, наверное, хочет, чтобы я убил Катилину, —
усмехнулся Цезарь.
— Во всяком случае, тебя накажут не слишком
строго, — согласно кивнул Красс.
Цицерон продолжал свою речь:
— Было когда-то в нашей республике мужество,
позволявшее человеку твердому расправляться с опасными гражданами не менее
жестоко, чем с отъявленным врагом. Есть и у нас, Катилина, сенатское
постановление, своей силой и тяжестью направленное против тебя. Нельзя сказать,
что сословию сенаторов недостает решительности и мужества, — я не скрываю,
что дело в нас, в консулах, в том, что мы оказываемся как бы не на высоте своей
власти.
— Обрати внимание, как он говорит, — снова не
удержался Цезарь, — с одной стороны, тонко льстит сенаторам, с другой —
как бы ругает себя за нерешительность.
