— Маний, Маний, — призывал он римлянина, — ты
оказался прав, проклятый римлянин. Ты слышишь, Маний Аквилий, я умираю в
мучениях. — Не выдерживая более этого зверя внутри, Митридат схватил нож и
с силой нанес себе удар в живот. Но на этот раз удар не получился. Оглушающая
боль, выворачивающая тело наизнанку, помешала ему нанести себе этот роковой
удар.
Обливаясь кровью, царь громко закричал:
— Бакхид, Бакхид, где ты?
На пороге возник евнух, словно он ждал именно этого крика.
Стараясь сохранить остатки былого величия, Митридат попытался улыбнуться, не
замечая скопившейся во рту кровавой пены.
— Помоги мне, — шепотом приказал он, опасаясь, что
громкий крик выдаст его боль.
Евнух достал свой меч.
«Проклятый Аквилий, — с ненавистью подумал Митридат,
стараясь не потерять сознание в этот последний момент своей жизни, — ты
оказался прав».
Бакхид поднял свой меч.
Царь, вспомнив в последний раз о своем величии, выпрямился,
насколько ему позволила боль.
«Монима, — вспомнил в это мгновение царь, — он
убил ее этим мечом».
Митридат успел еще почувствовать, как холодная сталь входит
в его тело, разрезая живую ткань и зверя, притаившегося внутри.
Через несколько дней тело Митридата VI Евпатора было выдано
римлянам. Спешивший оказать Помпею такую услугу, Фарнак даже не позаботился как
следует о теле своего отца. По странной прихоти судьбы слуги, бальзамировавшие
тело, забыли вынуть мозг царя, и именно оттуда началось разложение праха того,
кто столько лет наводил ужас на Рим.
Историки рассказывают, что римский полководец содрогнулся,
приняв такой дар. Непримиримый и жестокий враг Митридат был куда приятней ему,
чем торгующий телом своего отца Фарнак. Но римляне ликовали, получив это
известие, ибо таковы были нравы в год второй 179-й греческой Олимпиады, или в
691-й со дня основания Рима.
Глава XII
Властвует над страстями не тот, кто вовсе воздерживается от
них, но тот, кто пользуется ими так, как управляют кораблем или конем, то есть
направляет их туда, куда нужно и полезно.
Аристотель
Еще не отшумели страсти после прошедших выборов, еще
сторонники различных кандидатов выясняли запоздалые отношения на улицах города,
еще бессовестные торговцы раздавали припрятанный черствый хлеб, завезенный в
город до выборов, когда в дом Цезаря пришел Катилина.
На римского патриция страшно было смотреть. Словно печальный
исход выборов помутил и без того безумный рассудок Катилины, и теперь лишь одна
страсть владела им безраздельно — отомстить этому городу и его обитателям,
трижды отвергавшим кандидатуру римского патриция на выборах. Но даже своим
воспаленным воображением Катилина понимал, сколь важна будет поддержка Юлия на
новом, последнем этапе борьбы. Римский патриций сознавал, что городской плебс,
находящийся под сильным влиянием Цезаря и Красса, отказал ему в доверии, а
значит, их вожди не смогли или не захотели повести за собой римлян в поддержку
его кандидатуры. Катилина не мог знать о тайной сделке в термах Минуция, но,
подобно загнанному волку, он звериным чутьем чувствовал приближение конца,
понимая, что ни Цезарь, ни Красс не захотели рисковать своей популярностью и
карьерой ради безумных планов катилинариев.
И Катилина решил испытать свой последний шанс. Во время
выборов вожди городского плебса еще могли оставаться в стороне, однако в случае
вооруженной борьбы им придется выбирать, твердо решили катилинарии. Влияние
Цезаря и деньги Красса могли сыграть решающую роль в надвигающейся войне.
Сам верховный жрец Рима отлично понимал состояние Катилины и
его сторонников и не торопился вступить в эту кровавую игру, выжидая удобного
момента для собственной выгоды. Такая позиция позволяла ему и Крассу влиять и
на просенатские круги, опасавшиеся их закулисной сделки с катилинариями.
Но разговора не получилось. Катилина, едва начав беседу, разразился
целым потоком обвинений в адрес Цезаря и Красса, не поддержавших его
кандидатуры должным образом на выборах. Цезарь слушал, не прерывая, давая
возможность своему гостю выговориться. После обвинений Катилина перешел к
изложению своей программы, ставшей еще более неуправляемой и дикой в результате
печального исхода выборов. Около трети всех сенаторов, почти половина
консуляров были занесены в проскрипционные списки, которые Катилина и Лентул
уже начали составлять. Некоторых, наиболее видных деятелей сенатской олигархии
катилинарии намеревались умертвить еще до своего открытого выступления. В этот
список попали Катул, Агенобарб, Катон. И, конечно, нынешний консул Марк Туллий
Цицерон, при упоминании имени которого Катилина сжал свои огромные кулаки в страшной
ярости. Само имя консула действовало на патриция подобно сильному катализатору,
во много раз ускорявшему развитие его ярости и бешенства.
Цезарь слушал внимательно, стараясь не терять основной нити
разговора среди потока бессмысленных проклятий Катилины.
— Клянусь богами, — хрипел Катилина, — я
расшевелю это сенатское болото, заставлю их вспомнить заседание в храме
Беллоны. Сулла тогда не успел покончить с этими толстозадыми. Ты увидишь,
Цезарь, цвет их крови, давно превратившейся в воду.
Цезарь мягко улыбнулся.
— Боюсь, что у них вместо воды вино.
Катилина не понял.
— Вино? Какое вино? Ах вино, — он дико
расхохотался.
— Клянусь Сатурном, ты прав. У них, действительно, вино
вместо крови. Мы наполним их кровью бочки Мамертинской тюрьмы.
— А что вы собираетесь делать потом? — спросил
Цезарь.
— Раздать их землю народу и разделить их богатства
между римлянами, — быстро сказал Катилина.
— Все правильно. А через десять лет снова появится
новый Катилина, который потребует перераспределить богатства уже в пользу его
сторонников? — спросил, улыбаясь, Цезарь.
Гость вспыхнул:
— Ты снова не даешь ясного ответа, Цезарь.
— Я дал тебе еще до выборов, — напомнил
Юлий. — Для власти нужны большие деньги, дисциплинированные легионы,
любовь простых римлян, богатые провинции. У тебя ничего этого нет. Даже жители
провинции Африка, в которой ты был претором, приехали в Рим жаловаться на тебя.
И ты серьезно хотел стать римским консулом. С твоей репутацией тебя не пускают
даже в дома римских граждан, а ты хочешь войти в сенат с ликторами.
У Катилины начало дергаться от бешенства лицо и набухать
тяжелая жила на лбу.
— А ты считаешь, Цезарь, что репутация многих наших
сенаторов лучше моей. Назови хотя бы десять сенаторов, и я соглашусь с тобой.
— Но никто из них не предлагает перерезать весь город
или римский сенат, — возразил Цезарь, — ты не можешь меня понять,
Катилина. Почти двадцать лет назад ты прямо на улице, рядом с сенатом, убил
Марка Мария, а его голову принес в сенат Сулле. А после этого ты, кажется,
зашел в храм Аполлона и омыл свои руки в священной кропильнице. Сделай ты это
сейчас, и тебе грозила бы неминуемая смерть за подобное святотатство, а тогда
было можно. Времена меняются. Можешь сколько угодно нарушать наши суровые
законы и моральные нормы, но делать это тайно, скрытно. Нельзя бросать открытый
вызов, который противоречит общепринятым нормам. Тогда можно было убивать
человека и омывать руки в храме, сейчас этого нельзя. После титанов рождаются
лицемеры. Сулла и Марий опирались на силу оружия, а нынешние — Цицерон и Катул
— больше полагаются на обман и лицемерие. А ты со своими друзьями упиваешься
своим поведением, бросая вызов нашим лицемерам. И более всего тебя будут
обвинять те, кто, подобно тебе, нарушает наши нормы, но делает это тайно, боясь
признаться в этом даже своим ближайшим друзьям. Тебе не надо бояться Катона. Он
честен в жизни, а значит, не прибегнет к бесчестным приемам в политике. Бойся
других — Катула, Цицерона, Метелла, Мурену, Силана, — Цезарь не включил в
этот список себя и Красса, хотя мог сделать это с полным основанием. — Эти
говорят одно, думают другое, а делают третье. Самые страшные обвинители на
свете — это ханжи и лицемеры. Почти весь наш сенат состоит именно из таких
людей. А ты, подобно безумному медведю, лезешь за медом к диким пчелам и еще
удивляешься, что они нападают на тебя все разом. — Катилина молчал, уже не
решаясь спорить, но Цезарь почувствовал, что и на этот раз ему не удалось
убедить своего гостя, оставшегося при своем мнении.
