— Хватит. История была грустная, честное слово. И смешно не про аборт. Смешно, что я про это песню написала и назвала ее… — тут ее совсем сплющило, — ой, не могу. Нет, не скажу.
— Поздно. Рассказывай.
— Не, я правда не могу.
— «Процедура»?
— Хуже.
— «Трудное решение»?
— Не скажу. Но там женское тело сравнивалось с полем цветов.
— Очень возвышенно.
— Я тоже так думала.
— Хотя… Дали как-то сказал, что первый человек, догадавшийся сравнить женские щечки с розами, был гением. А первый, кто повторил это сравнение, — наверняка идиотом.
— В койке.
— В койке. В общем, по-моему, твои родители легко отделались.
— К тому моменту, как я вступила в конфликт с миром, они слишком погрузились в войну полов. Это меня и бесило больше всего.
— А ты песню про это написала?
— Про их развод? Нет. Хотя просто стихи написать собиралась.
— «Расставание»?
— Я бы назвала его «Пара дебилов».
Я улыбнулся.
— Еще у меня фотоаппарат был, и я снимала много, — сказала она. — Господи, как же я изменилась! Была такая творческая натура.
— Никогда не поздно начать сначала.
Она затихла.
— Что? — спросил я.
— Мне так Йен всегда говорил.
Я не ответил.
— Всякий раз, как я ныла про работу, он мне это говорил. — Саманта помолчала. — Не бог весть какой оригинальный ответ, но говорил он так часто. Наверное, я много ныла.
— Мне очень жаль.
— Ничего. Я теперь даже могу вспоминать о нем, не впадая в истерику. Уже хорошо.
Я кивнул.
— Вспоминаю — и мне тепло, а не жарко. Понимаешь? Как будто это близкий друг умер. Близким другом он, конечно, тоже был. Да что теперь об этом говорить…
— Почему? Если хочешь, давай поговорим.
Она улыбнулась и покачала головой:
— У нас столько работы…
— Расскажи про него.
Саманта помолчала, потом сказала:
— Они с отцом дружили. По-моему, папа переживал даже больше, чем я. Я как будто знала: однажды это случится. Такая уж у него работа. Но я не представляла себе, что произойдет на самом деле. Да и кто такое мог представить?
Я молчал.
— Ладно, теперь уж все. — Саманта смахнула слезинки. — Берем себя в руки. — Она улыбнулась. — Ты просто стал остановкой на моем пути к выздоровлению.
— Чем могу.
Она снова улыбнулась и вернулась к прежнему занятию. Я смотрел на нее. В конце концов Саманта заметила, как я таращусь, и подняла голову:
— Чего?
— А почему ты ныла про работу? По-моему, твоя гораздо интереснее моей.
— Вряд ли.
— Нет, правда.
— Как скажешь.
— Хорошо, а что бы ты хотела делать?
— Не знаю. Я думала, думала, но так ничего и не придумала. Я хотела стать следователем. И стала. Мне казалось, надо чем-то отличаться от папы. Он был фараоном. И дядя тоже. Мамин папа работал в контрразведке. Ясное дело, я не хотела идти в полицию. Ну вот я и подумала: ведь прокуратура — это же совсем другое дело. — Она засмеялась. — Последний всплеск бунтарских настроений. Я смирилась со своей судьбой.
Я сказал:
— Мне кажется, у меня с моим отцом то же самое было.
Она закатила глаза.
— Я серьезно. Пока я рос, он казался мне абсолютно бездушным человеком. Человеком, для которого важно одно — прибыль. Так и есть. И понимаешь, какая подлость: я ухитрился выбрать, пожалуй, единственную профессию, в которой требуется еще большее бездушие и большая страсть к деньгам.
— Если это так, чего ты не бросишь?
— Я много об этом думал последнее время. И не смог придумать ничего другого. Чем еще заняться?
— Мог бы стать прокурором.
— Это вряд ли.
— Что так?
— Староват я для таких подвигов.
— Ты вроде говорил, что никогда не поздно начать все сначала?
— А мне вот уже поздно.
— Можно я тебя спрошу? Почему ты его так ненавидишь?
— Отца?
Саманта кивнула.
Я пожал плечами.
— В двух словах не расскажешь.
— Расскажи не в двух.
Я подумал.
— Когда мама умерла, у меня было такое ощущение, будто я был ее собачкой, а теперь он вынужден за мной ухаживать. Он редко ко мне обращался — либо приказывал, либо ругал за что-то. Мама — единственная его жена, с которой он не развелся. Не знаю, сколько продержался бы их брак, по-моему, не очень долго, но в тот момент, когда она заболела, они отлично ладили. Поэтому отец с тех пор и не женился: он ее идеализирует. Мне жалко его. Правда. Но не идти же мне в телешоу прилюдно мириться с ним, ей-богу.
— А твои родственники с ним ладят?
— Братья на него работают, так что, хочешь не хочешь, приходится лизать. Амелия живет в Лондоне. По-моему, они особенно не общаются, но и не собачатся тоже.
— То есть собачишься один ты?
— Именно.
— А ты знаешь, что гнев укорачивает жизнь?
— Тогда лови момент, пока я живой.
Она сухо улыбнулась:
— Без комментариев.
Я прожил в доме Мэрилин четыре недели и больше не вынес. Она молодец: поселила меня у себя — при том, что у нас и до нападения отношения не ладились. А может, Мэрилин пригласила меня, чтобы иметь возможность за мной приглядывать. Все подсказки я проглядел. Я возвращался домой поздно вечером, не догадываясь, что она шьет мне дело. Да у нее и улик-то никаких не было. Даже если бы ей удалось подслушать наши разговоры на складе, ничего конкретного она бы не узнала. Я флиртовал. А кто не флиртует? С другой стороны, я флиртовал с Самантой только потому, что не рассчитывал на результат. Она мне все очень понятно объяснила. Так зачем же Мэрилин встречала меня по вечерам в кимоно, тащила меня в «будуар», как она его называла, и бросалась мне на шею? Или она думала, что, когда я расслаблюсь, она узнает правду? У нее, конечно, был нюх на предательство, но мысли-то читать она не умела.
Может, я просто ужасно неблагодарный. Но отделаться от ощущения, что она нарочно организовала этот замкнутый круг из вины и обязательств, я не могу. По-моему, ей хотелось заманить меня в ловушку, заставить самого разрушить наши отношения. Тогда она смогла бы свалить вину на меня. Чем дольше я у нее жил, тем больше чувствовал себя ей обязанным. И тем больше ненавидел ее. Чем больше я ее ненавидел, тем труднее мне было притворяться в постели. Чем больше я от нее отдалялся, тем более агрессивно она себя вела и тем больше обижалась. Чем больше она обижалась, тем более виноватым я себя ощущал. И т. д. и т. п.
