Андрейд, щурясь, разглядывал письма.
— Вы уверены, что это от него?
— Почерк похож.
— А что именно «Стоп»… О чем речь? Что вы делали? — спросил Трег.
— Без понятия. Наверное, ему не понравилось, что мы устроили выставку. Но тогда непонятно, чего он сейчас-то бесится? Выставка закрылась почти месяц назад.
— Может, он хочет получить свои картины обратно?
Я не знал, что ответить.
— Еще каких-нибудь недоброжелателей можете припомнить?
Единственное, что мне пришло в голову, — Кристиана Хальбьёрнсдоттир. Поколебавшись, я назвал им ее имя.
— Вы не могли бы продиктовать по буквам?
Они собирались сидеть и ждать, когда рисунки всплывут. Поскольку я был обладателем практически всей коллекции, если хоть одна картинка появится на рынке, она наверняка краденая. Отличный план. А если есть еще Крейки, о которых я и не подозреваю? А если вор не будет продавать картины? Но как ни суди, примет нападавшего у нас не было, так что больше нам ничего не оставалось. А когда его поймают, надо будет еще доказать его вину, потому что опознать-то я его не смогу. И доказать ее будет непросто, почти невозможно. Если только у него не найдут рисунки, которые и свяжут его с местом преступления.
От всех этих рассуждений мне совсем поплохело. В первые несколько дней после выписки Мэрилин вела себя как чрезмерно заботливая мамаша. Звонила каждые полчаса, будила меня, чтобы узнать, как я спал, присылала помощников с книгами, на которых я не мог сосредоточиться, вечером готовила ужин — курицу, котлеты, короче, что-нибудь с протеином — и силой впихивала в меня еду, приговаривая, что я ужасно похудел и похож на Игги Попа. Она подшучивала надо мной, стараясь поднять мой дух, но меня ее шуточки уже достали. Мэрилин боялась меня потерять, но еще больше она боялась показаться сентиментальной, поэтому всякий раз, проявляя, как ей казалось, чрезмерную чувствительность, она тут же разворачивалась на сто восемьдесят градусов и требовала от меня чего-нибудь идиотского. Условия при этом выставлялись жесткие и бессмысленные. Например, однажды Мэрилин привезла мне суши и потребовала, чтобы я ел их только за столом. А в кровати нельзя.
— Тебе надо двигаться.
— Мэрилин, я же не инвалид.
— У тебя ноги атрофируются.
— Я устал.
— Вот-вот. Первый признак атрофии. Вставай и походи немного.
Я сказал, что из нее вышел бы врач-садист.
— Слава богу, я просто картины продаю. Я не садист. Я стерва.
Вам будет трудно в это поверить, но она еще требовала заниматься сексом. Я ответил, что у меня голова болит.
— Ты же не надеешься, что я на это куплюсь?
— Мне голову проломили, между прочим.
— А тебе ничего и не нужно делать. Просто полежи спокойно. Как обычно.
— Мэрилин! — Мне пришлось буквально отцеплять ее от своей шеи. — Хватит.
Она покраснела, встала и вышла из комнаты.
Чем дольше она так себя вела, тем чаще я вспоминал о Саманте. Это банально — удирать от тех, кто тебя очень любит. И столь же банально желать того, что получить невозможно. Но мне так хотелось новых эмоций. Я не собирался бросать Мэрилин — зачем? Она давала мне такую свободу, о которой мужчина может только мечтать. Просто последнее время столь усиленное проявление заботы меня очень напрягало. Никогда в жизни я не желал невозможного. Скорее всего, потому, что до сих пор для меня возможно было все.
Кевин Холлистер перезвонил мне из Вейла, штат Колорадо. Он там наслаждался рано выпавшим в этом году снегом.
— Полметра, только-только выпал. Мечта. Прямо рай на земле. — Кажется, он немного запыхался. — Я пошлю за тобой самолет, и к полудню будешь уже носиться по склонам.
Я, конечно, люблю горные лыжи, но сейчас всякий раз, как я вставал, у меня появлялось ощущение, будто мне со всего маху дали в морду. Пришлось ответить, что я приболел.
— Тогда в следующем году. Вернусь домой, буду праздновать день рождения. Моя бывшая жена спроектировала кухню, в которой можно готовить сразу человек на двести. Двенадцать духовок, а я даже тост себе сделать не могу. Я пригласил… — он назвал очень известного повара, — вот он все и сделает. Приезжай. — Он пыхтел и отдувался, на заднем плане слышалось жужжание — подъемник, наверное.
— Ты прямо сейчас катаешься, что ли?
— Да, мы все катаемся.
— Надеюсь, ты подключил гарнитуру.
— У меня в куртке встроенный микрофон.
Интересно, кто там с ним еще? Небось его дизайнерша. Или еще какая-нибудь барышня лет на двадцать помоложе. Вполне во вкусе моего отца.
Я сказал, что разговор может подождать. Пока Холлистер не вернется в Нью-Йорк.
— Я вернусь только после Нового года. Давай сейчас.
— Я насчет рисунка.
— Какого?
— Рисунка Крейка.
— А, понял. — Он фыркнул. — За последнюю неделю ты уже второй.
— Да что ты?
— Ага. У меня состоялась длительная беседа об этом рисунке пару дней назад.
— И с кем?
Он не расслышал.
— Алло! Итан!
— Я здесь.
— Итан, ты меня слышишь?
— Я слышу. А ты…
— Итан! Алло! Вот черт! Алло! Черт!
Он отключился.
— Надо купить новую гарнитуру, — сказал Холлистер, когда перезвонил. — Это не гарнитура, а говно какое-то. Все время ломается. Так что ты говорил?
— Я хотел узнать насчет рисунка.
— А что такое?
— Хотел спросить. Может, ты мне его обратно продашь?
— С чего бы? — Голос мгновенно утратил всякую теплоту. — Тебе кто-то больше предложил?
— Нет. Дело не в этом. Просто мне стало жалко, что я нарушил целостность. Все-таки у тебя центральное панно, а мне кажется, работа должна сохраниться единой.
— Раньше ты не переживал насчет целостности.
— Ты прав. Но я все обдумал и понял, как ошибался.
— И сколько ты хочешь мне предложить? Просто любопытно.
Я назвал сумму, за которую продал, плюс десять процентов.
— Неплохая прибыль за один месяц.
— У меня бывают месяцы и получше. И часто, — ответил он.
— Тогда пятнадцать.
— Нет, у тебя точно есть какая-то цель. Мне ужасно хочется узнать какая, но, к несчастью для тебя, я человек слова. Рисунок уже обещан другому.
— Что, прости?
— Я его продал.
Меня словно молнией ударило.
— Алло! Ты где?
