Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как это
делать.
Трясущимися руками Марина изо всех сил потянула пояс халата,
проверяя, надежно ли он завязан.
Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодня
спать. Не… заниматься любовью, а спать — ручку под щечку и так далее. Мечтала,
что станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови, родинку на
правой щеке.
Погладит. Оценит. Попробует на вкус. Без горячки, спешки и
его дурацкого верховодства.
Как она могла? Как она посмела?!
— Марина?
— Нет. Я не могу. — Она перепугалась, потому что не была
уверена, что сможет с ним разговаривать так, как надо.
Так, как надо для того, чтобы уйти от него — немедленно и
навсегда.
Она решительно потянула с пола свой рюкзак — только бы
зарыдать не сейчас, а хотя бы за дверью! — повернулась и двинулась, чтобы идти,
и он подставил ей подножку, и она животом упала к нему на колени, а рюкзак
плюхнулся в бассейн и сначала поплыл, а потом как-то моментально потонул.
Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.
— Отпусти меня.
— Нет.
— Ты не понимаешь.
— Нет, — признался он, — не понимаю. И боюсь, что если
пойму, то стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.
— Пусти меня! — крикнула она, дернулась и заплакала.
Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу.
Она вся дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.
Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит из-за него!..
Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться —
запросто.
— Это страшно, конечно, — сказал он и потрогал губами мочку
ее уха. — Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня… выручила. Хорош бы я был,
если бы…
— Если бы что? — вдруг спросила она с интересом. Надо было
продолжать, а продолжать было стыдно.
— Если бы я ничего не смог. От страха, — выговорил он с
усилием. Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. — В
восемнадцать лет все казалось проще.
— Видел бы ты меня в восемнадцать лет, — пожаловалась она. —
У меня сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.
Он улыбнулся, представив ее в мужских сандалиях и «выше
всех».
Они помолчали.
— Мама всегда говорила, чтобы я береглась. Что мужчины — это
очень опасно.
— Женщины тоже опасно, — откликнулся он. — Нет никакого
выхода. Можно только открыть друг против друга военные действия или, наоборот,
объединиться и тогда уж бояться вместе.
— Я не умею ни с кем объединяться.
— Я тоже.
— Ты был женат.
— Был. Давно.
— Какое это имеет значение, давно или недавно!
— Огромное.
— Почему?
— Потому что в молодости все по-другому. В молодости я был
умнее всех и точно знал, что умнее.
— Никогда я не думала, что умнее всех.
— Тебе повезло.
— Я не гожусь для тебя. Вдруг я вообще ни на что не гожусь?
— Это можно проверить только опытным путем, — сказал Федор
Тучков и улыбнулся ей в волосы. — Вдруг, наоборот, годишься?
Он хотел сказать ей что-нибудь о том, что ни с кем и никогда
ему не было так, как с ней, — наврать «для красивости» и еще для того, чтобы
было похоже на бразильский или мексиканский сериал, а потом не стал.
У них или получится — сейчас и вместе, — или не получится, и
тогда вряд ли уж получится — когда-нибудь и не вместе.
Просто так вышло. Карта так легла, как говорили у них на
работе.
Карта легла так, что только от Марины он хотел бы услышать,
что их сын похож на него, а все остальное — так ли, как с другими, лучше ли,
хуже — не имеет значения.
Оказалось, что это очень страшно.
Они сидели, обнявшись, и он стал медленно покачиваться из
стороны в сторону, потому что ему вдруг захотелось обращаться с ней, как с
маленькой.
Когда он был маленьким, у него была собака, беспородная, как
все собаки в их доме, и пещерка под столом — и собаки и пещерки переезжали с
ними, когда отца переводили из одного конца державы в другой, — и любимая
кружка с солнышком, и бабушка, язвительная и в очках, всегдашний друг и
сообщница. Были зимние яблоки, где бы они ни жили, везде. Елка была, а под ней
подарки — горой. У отца была летная куртка, овчиной внутрь, жесткой замшей
наружу, комбинезон, сапоги с мехом, и он катал сына на санках, и еще они ходили
на лыжах, иногда очень далеко, и отец потом тащил его домой — он цеплялся за
палку и ехал, как на буксире.
Он вырос, как будто с ног до головы защищенный непробиваемой
семейной броней, — что бы ни случилось, каким бы страшным ни казалось, все
равно есть они. которые стоят на краю, которые подхватят, поддержат, оттащат в
безопасное место, накормят, растолкуют, наподдадут по заднице, если уж на то
пошло.
Родители и дед с бабушкой были постоянными и неизменными
величинами, и сомневаться в этом было так же глупо, как в том, что завтра утром
солнце взойдет опять.
То есть теоретически оно, конечно, может не взойти, но
практика показывает, что день ото дня последние несколько миллионов лет оно
исправно взбирается на свое место.
Федор Тучков не знал, что должен чувствовать человек, у
которого… нет брони.
Нет брони, и, голый, слабый, дрожащий, он остается на ветру
— один, потому что некому оттаскивать, защищать и прикрывать, — и оказывается,
что даже то, во что верилось и что выглядело надежным, не правда.
Федор Тучков не зря дослужился до генерала. Он стал самым
молодым генералом в управлении, в сорок один год. Он быстро принимал
безошибочные решения — всегда.
Он не может сейчас соорудить ей броню. Зато он запросто
может поделиться своей.
— Маруська, — сказал он ей в ухо, — не страдай. Будешь
страдать, когда я решу тебя бросить. Договорились?
— Ты хочешь меня бросить?
— Я не могу тебя бросить, — объявил он. — Если только в
воду.
— Почему не можешь?
— Не знаю. Не могу.
