Теперь она уже была не против — пусть бы затеял. Но не
просить же его об этом! А может, попросить? Только как? Она не знала.
— Ну как тебе пиво? — Он плюхнулся рядом, шезлонг скрипнул и
отъехал назад.
Федор вытянул ноги и ладонью смахнул с лица воду. Щеки у
него были красными, как у мальчишки. Марина на него засмотрелась.
Он взял с плетеного столика свою бутылку, закинул голову и
весело забулькал.
— Хорошо, — заключил он, перестав булькать. — Мы с отцом
каждую неделю баню топим. На участке. Я тебя отвезу.
Это было обещание или ей только так показалось?
— Мама какие-то чаи заваривает, ягодные смеси, а мы с отцом
все больше по пиву. Она даже обижается, говорит, зачем я стараюсь?! Она
смешная. А у тебя?
— Что?
— Какая мать?
Марина не знала, как ответить на этот вопрос. Уж точно не
смешная.
Какая у нее мать? Твердая? Непреклонная? Строгая?
Выходило что-то очень похожее на характеристику пламенного
революционера двадцатых годов, а мать не была пламенным революционером.
— Она… не очень счастливая, — сказала Марина наконец. — Отец
рано умер. Он ей во всем подходил, был профессор, доктор наук и все такое, а
потом оказалось, что все эти годы у него была вторая семья, и какая-то очень
простая. Она продавщица или швея, я не помню, и потом мама с бабушкой это от
меня долго скрывали. Я узнала, только когда выросла, мне мама сама рассказала.
— Зачем?
— Что?
— Зачем рассказала?
Марина улыбнулась жестяной улыбкой.
— Чтобы я была ко всему готова, так она сказала. Понимаешь?
Чтобы никому и никогда не доверяла. В смысле — мужчинам. Даже самые лучшие из
них, сказала она, на самом деле подонки. Они по-другому организованы. Крайне
низко. У них нет никакого чувства ответственности ни перед кем. И рассказала
про отца.
Мать рассказывала ровным голосом, сидя на жестком стуле, и
ее спина была такой же прямой, как спинка ее стула. Руки с накрашенными ногтями
лежали на белой скатерти, чуть подрагивая. Марина смотрела на них, и внутри у
нее все корчилось и обугливалось, как будто там поливали кислотой, — она не
хотела слушать, не могла, боялась, а мать все говорила и говорила, ровным,
спокойным голосом.
Еще она говорила, что глупо и невозможно потратить жизнь на
то, чтобы оказаться служанкой у никуда не годного, отвратительного
представителя другого биологического вида. Жизнь одна, надо жить ее только с
собой. Уж она-то, мать, сейчас это отлично понимает. От сожительства с этим
самым другим видом могут появиться детеныши, и тогда вообще смерть — полная
потеря себя, конец индивидуальности, пожизненное рабство, каторжные работы.
Только услужение, животные радости, вроде сытного обеда и
сна. Ты больше не человек, ты некое передаточное звено для дальнейшей экспансии
этого самого биологического вида, с которым имела несчастье связаться.
И все. Все.
Ужас плеснулся той самой кислотой, как будто растопил тонкий
флер, застивший глаза весь этот невозможный день.
Мать предупреждала ее, а она!.. Она не вспомнила ни одного
урока из того, что преподавала ей жизнь, — мать всегда толковала про эти уроки.
Боже мой, где я, что со мной?! Ночь, бассейн, и рядом
незнакомый — почти! — голый мужик с бутылкой пива и толстой цепочкой на бычьей
шее!
Они крайне низко организованы. Они подонки. Даже самые
лучшие из них никогда…
— Марина.
Она сейчас поднимется и уйдет. Она не останется тут ни на
одну минуту. Он просто воспользовался ситуацией, он…
— Марина.
Еще не все потеряно. Она еще успеет вернуть свою свободу.
Впрочем, он и не претендовал на ее свободу. Он присвоил ее тело, но с телом она
как-нибудь разберется!
— Марина, черт тебя побери.
Она вдруг как будто опомнилась, остановилась и посмотрела
вокруг. Оказывается, она уже успела натянуть халат и даже завязать его
туго-туго. Федор Федорович Тучков смотрел на нее внимательно, без тени улыбки.
— Что с тобой?
Он продолжал сидеть, хотя его поминутную, как у
дрессированного пуделя, вежливость она уже хорошо знала. Он продолжал сидеть,
не делая ни одного движения, — даже рука так же свешивалась с подлокотника,
кончики пальцев чуть касались ковра.
— Что с тобой?
Она не могла рассказать ему про крайне низко организованных
мужских особей, и про свой страх, и про кислоту, залившую внутренности. И еще
про то, что все, что он затеял, — не для нее.
Он ошибся. В пылу своего курортного расследования, которым
он, оказывается, занимался, он принял одно за другое. Он принял Марину за
кого-то еще. За развеселую и ничем не обремененную девицу, которая станет пить
с ним пиво, скакать по трехспальному сексодрому, валяться на пляже, почесывать
пятки, обмирать от теннисных побед и бронзовой груди эпохи Возрождения.
Она не такая. Она не станет. Она не может.
Он все перепутал.
— Все зашло слишком далеко, — сказала она холодным
профессорским голосом. Этот ее голос Эдик Акулевич называл «кафедральным».
Шутил. — Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.
— Что нашло?
— Я не должна была ничего этого делать.
— Чего этого? Пить пиво? Купаться в бассейне?
Он не понимал, что такое могло с ней произойти за одну
минуту у него на глазах. И что теперь с ней делать?
Ее нужно было как-то возвращать оттуда, где она оказалась
сейчас, это-то он понимал. Только как? Как возвращать, если он понятия не
имеет, что с ней?!
— Федор, мне нужно идти. Правда. Я… слишком увлеклась. Это
непростительно, я знаю, но все же я прошу меня… простить. Где мои тапки? А, вот
они.
Он продолжал сидеть.
Господи, сделай так, чтобы он не двигался, чтобы он так и
сидел, свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни одного движения,
потому что если не сделает, значит, все правильно. Значит, так оно и есть —
крайне низко организованные, примитивные существа другого биологического вида,
и жаль тратить на них свою единственную жизнь, и мама права, Беркли с Йелем
единственное, ради чего стоит жить.
Тут он понял, что она непременно уйдет «навсегда» и больше
он ее не увидит, потому что завтра, едва рассветет, она на попутном грузовике
укатит в Москву — оправдываться перед семьей за недостойное поведение и
садиться за написание следующей диссертации — «академической», наверное, потому
что докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она смоет с себя
позор двух последних дней, и имя этому позору — Федор Федорович Тучков
Четвертый.
