И как это ей в голову могло прийти, что он кретин?
Дождь все шумел, было холодно, и Марина подтянула колени к
груди и накрылась одеялом. Наверное, нужно возвращаться к себе — в свой номер,
к своей чашке, своей колбасе и своей книжке, но ей очень хотелось еще немного
побыть в его жизни.
Или это неприлично?
Или, наоборот, прилично?
Что нужно делать после того, как все закончилось? Кто-нибудь
знает?
Никто не знал.
На пороге показался Тучков Четвертый, благодушный,
распаренный, розовый, в полотенчике, мокрые волосы прилизаны.
— Твоя очередь, — объявил он. — Сухое полотенце сверху на
батарее.
Он взял с журнального столика какие-то бумаги, уставился в
них и засвистел как ни в чем не бывало.
Марина смотрела на него во все глаза.
Ей вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь взмахнул волшебной
палочкой и получилось бы так, что ничего этого не было — ни разгромленной
постели, ни горячей лавы, ни чужого номера, ни странного запаха, ни истории о
том, что утопленник на самом деле убийца и бандит и «приключение» ее вовсе не
приключение, а полицейский капитан оказался генералом…
Ей очень захотелось обратно в свою жизнь.
— Сейчас поедим, — не оборачиваясь, распорядился генерал, —
а потом я схожу по делам. Ты меня подождешь.
— По каким делам?
— Мне нужно на конюшню, — ответил он рассеянно и переложил
листок.
— Зачем тебе на конюшню?!
— Уточнить предположение и поговорить с твоей девчонкой. Как
ее? Зоя?
— С какой девчонкой Зоей? А, которая водит лошадей! Федор, а
что ты должен уточнить?
Он мельком глянул на нее и опять уставился в свои бумаги.
— Федор!
— Между прочим, вода открыта. Сейчас перельется через край.
— Если ты мне не скажешь, в чем дело, я тоже больше не скажу
тебе ни слова!
— Кофе дома попьем или сходим в чайную? Я еще ни разу не
был.
— Ты должен рассказать мне, что ты задумал.
— На вид очень приличное место. Это в главном корпусе, возле
ресторана.
— Ты сказал, что все дело в этой железке, которую мы нашли.
При чем здесь железка?
— Я даже хотел один самовар у них купить. Ему лет сто,
наверное. Как ты думаешь, продадут?
— Откуда ты знаешь, сколько лет, если раньше никогда в
чайной не был? — подозрительно спросила Марина.
Федор Тучков Четвертый оторвался от своих бумаг и посмотрел
на Марину с изумлением, а потом почему-то похвалил:
— Молодец, Маруся.
— Я не Маруся!
— Ты не Маруся, но молодец.
Он бросил бумаги, подошел, за локти поднял ее из одеял и
подушек и прижал к себе — сильно. Просто так прижал, поняла Марина. Потому что
ему захотелось быть нежным, а не потому, что он решил предпринять «третью
попытку».
Прямо под ее щекой было выпуклое горячее плечо, а руки
оказались на спине, где под кожей было много твердых мышц, а ниже начиналось
махровое полотенчико, а еще ниже плотные заросшие ноги, которые прижимались к
Марининым ногам.
Как все это странно, непривычно, неудобно, неловко — может,
мама права?
В том смысле, что любая особь мужского пола — суть свинья и
паразитирующий элемент, который то и дело порывается взгромоздиться тебе на
шею, устроиться там поудобнее и приготовиться к тому, что дальше поедет с
комфортом, ибо нашлась дура, которая его повезет!
Федор Тучков Четвертый казался ей пришельцем с планеты
Нептун, Уран, Сатурн, Плутон. Она никак не могла его классифицировать. Марина
подозревала, что даже мама, увидав Федора Федоровича, зашла бы в тупик. На
тупую мужскую особь он никак не был похож. И на свинью не похож. И на Эдика
Акулевича, самого умного из всех известных ей мужчин. И на
коллег-преподавателей с их привычкой выливать заварку в цветы и носить
«пиджачную пару» тридцатилетней давности — зимой брюки непременно заправлены в
боты, для тепла.
На «агента национальной безопасности» в исполнении Михаила
Пореченкова он тоже не тянул — ни щетины, ни гусарской удали, ни пушки за
ремнем.
Неопытная во всех отношениях, Марина голову могла дать на
отсечение, что поначалу он боялся ее ничуть не меньше, чем она его. И трясся, и
придумывал умные фразы, и старался смотреть только в глаза, и ни за что по
сторонам, и смущался — даже анекдотец рассказал!
Потом он успокоился. Марина даже знала, когда именно
успокоился. Когда после первого изумления и отвращения к генералам секретной
службы вообще и к нему в частности она начала зевать и тыкаться в его бок,
очень стараясь не заснуть немедленно.
Теперь он обнимал ее — просто потому, что ему хотелось ее
обнимать, и терся подбородком о ее макушку, и поглаживал между лопатками, как
будто собаку чесал за ушами!
Чтобы проверить свое предположение о том, что все это
«просто так», от нежности, оттого что за окном дождь, и еще оттого, что после
бурной любви хочется просто и незатейливо ласкаться, мурлыкать и потихоньку
засыпать, Марина осторожненько размотала розовое полотенчико. Вот как осмелела.
Полотенчико упало.
Федор Тучков смутился, как подросток в женской бане, заюлил,
завозился и стал отводить глаза.
Марина развеселилась.
Он суетливо нагнулся, захватил полотенчико и прикрылся
спереди.
Нет, черт побери! Не хочет она, чтобы волшебная палочка
вернула все старое и зачеркнула все новое! Пусть будет так, как есть, ибо это и
есть жизнь — с его смущением, выпуклым плечом, многозначительными ужимками,
генеральским званием и идиотской мужской уверенностью в том, что он
зна-ачи-тельно умнее, чем она!
— Ты что?
— Ничего. — Она засмеялась и поцеловала его в щеку.
Почему-то ей очень нравилась его щека. — Ты такой важный, умный, рассуждаешь, а
сам без штанов.
Господи, он покраснел! Он просто взял и покраснел до самых
ушей — впрочем, уши тоже покраснели! Марина смотрела во все глаза.
Федор Тучков отступил за кресло и оттуда, из-за кресла,
улыбнулся ей неуверенной улыбкой.
Все будет хорошо, неожиданно подумала Марина. Все на свете
будет хорошо.
— Сейчас я выйду из ванной, — распорядилась она невесть
откуда взявшимся тоном первой на свете красавицы, — и ты все мне расскажешь.
