За серым окном ровно и усыпляюще шумел дождь.
— Прости меня, — сказала она, помолчав. — Бабушка всегда
говорила, что убийца, который убивает на улицах, лучше, чем палач, который
убивает просто потому, что это его работа. У нас такая семья, у нас все
ненавидят… жандармов и тайную канцелярию.
Федор Тучков Четвертый — генерал контрразведки — молчал.
— Дед погиб. И прадед погиб. Маму ни в один институт не
брали. Она жила у своей тетки, бабушкиной сестры, в Трехпрудном переулке.
Бабушка не могла вернуться, а про детей Сталин сказал, что они за отцов не
отвечают, и мама приехала в Москву. Она возвращалась в переулок, только когда
темнело, чтобы ее не видел участковый. Все выходные, летом и зимой, она
проводила в парке Горького, чтобы соседи не донесли, что она постоянно живет у
тетки.
— Во всем этом виноват… я? — уточнил он и, выпростав руку,
потянулся за сигаретами.
— Нет! Не ты, но ваша… система.
— Ни одна система не может быть виновата сама по себе! — Он
закурил и с досадой помахал спичкой. На обгорелом кончике болтался живой
огонек. Мелькнул и погас, осталась только струйка дыма. — Кто вообще во всем
виноват? Ну кто? Кто заварил кашу? Военные? Гражданские? Духовенство? В
четырнадцатом году началась война — кто ее начал? Зачем? Почему не
остановились, когда поняли, что дальше нельзя, что дальше пропасть? Кто кричал
— за войну до победного конца? Ты школьную историю помнишь? Про миллионы серых
шинелей, про газовые атаки, про дезертирство?
Он раздраженно стряхнул пепел с сигареты.
— Моя мать всегда говорит, что грибок гниения разрастается
только на мертвых тканях. Это закон природы. Живой ткани нет никакой
необходимости разлагаться. Даже если на ней поселится какой-нибудь такой
грибок, то быстро погибнет.
Они помолчали.
Да уж, подумал он тоскливо и длинно, как будто дождь пошел у
него в голове, вот и свяжись с профессоршей. Она и в постели про историческую
правду начнет толковать. Осуждать. Распекать. Разбирать по косточкам.
Черт бы ее побрал.
Марина сладко зевнула ему в бок. Он улыбнулся.
Только что она его презирала — за принадлежность «к тайной
полиции» и еще за что-то. Теперь от души зевает. Может, и неплохо, что она
профессорша!
— Ты говорил, что у тебя тут… а-а-а… прости, пожалуйста…
дело.
— Дело.
— Какое?
— Я хотел тебя найти, — зачем-то сказал он. — Правда, оно
того стоило?
Марина замерла.
Пожалуй, о его позорной генеральской биографии говорить было
проще, а она не хотела усложнять — и так все вышло слишком сложно для одного
отпуска.
Два трупа, один из которых нашла она сама, полицейский
капитан — ах, нет, генерал, бери выше! — пистолет, из которого в нее целились,
гипсовый пионер с горном, расписание автобусов, лошадь, вставшая на дыбы!
Следовало «увести разговор» — так писали в книгах. Писали
про увиденное «своими глазами», как будто можно увидеть чужими, и еще писали
«она быстро увела разговор в сторону», как будто разговор — это собачка на
поводке!
Неуклюже потянув свою «собачку» за поводок, Марина спросила:
— Нет, ты говорил, что у тебя дело. Помнишь?
— Помню.
— Какое?
— Важное.
— Что значит — важное?
— То и значит.
Никогда в ее жизни не было человека, который на вопрос «что
это значит?» мог ответить «то и значит»! Впрочем, и этого она чуть из своей
жизни не исключила, и так до конца и неясно, останется он в ней или нет.
Впрочем, это-то как раз ясно.
Федор Тучков Четвертый, генерал, навсегда останется в жизни
Марины Корсунской, профессорши. Обратный вывод… сомнителен, а прямой…
бесспорен.
— Так что за дело?
— Я приехал, чтобы найти человека, которого ты потом нашла в
пруду мертвым. Георгия Чуева.
Это заявление так потрясло Марину, что она даже ни о чем не
смогла сразу спросить Тучкова Четвертого, только вытаращила глаза.
— Что значит — найти? Ты что, охотился за ним? — все же
спросила она спустя некоторое время.
— Ни черта я за ним не охотился, — с досадой сказал Тучков,
— я же не агент национальной безопасности в исполнении Михаила Пореченкова! Я
назначил ему встречу, именно здесь, и мы должны были здесь встретиться и
поговорить.
— О чем?!
— Маруся, — проникновенно попросил Тучков, — прости меня.
Маруся, я в печали!
— В какой еще печали?!
— Это шутка, — быстро сказал он. — Можно я тебя поцелую?
Наверняка он надеялся, что она моментально все позабудет,
как влюбленная кошка. Наверняка надеялся, что ему удастся ее отвлечь. Наверняка
был уверен, что такой неотразимый мужчина, как он, может заставить женщину сию
же секунду fall in loveт, да еще безвозвратно, как в пропасть. Но не тут-то
было.
— Федор! — Она отодвинула его физиономию, которая оказалась
слишком близко и надвигалась на нее абсолютно недвусмысленно. Щека была совсем
рядом — вкусно пахнущая, твердая, чуть шершавая мужская щека. — Федор, ты
должен мне это сказать.
— Сказать? — промурлыкал он, и мороз пробежал по ее спине,
как будто стягивая кожу. — Сейчас скажу. Я тебя хочу. Очень.
— О… опять? — запнувшись от смущения, выдавила она.
— Опять, — признался он. — Ничего не могу с собой поделать.
— Поделать?
— Ну да. Поделать. От того-то я и в печали, Маруся.
— Не называй меня Марусей!
— Почему?
— Мне не нравится.
— Не буду.
Целовались они очень долго. Так долго, что Марине стало
невыносимо жарко. Что такое с этой погодой? Только что ее продирал мороз, а
теперь вот донимает жара.
Или это не с погодой, а с ней самой, с Мариной?
Свой важный вопрос она смогла задать лишь спустя некоторое
время. Довольно продолжительное, кстати сказать.
Теперь генерал Тучков казался довольным и сонным — ничего
общего с напряжением и ожиданием после… первого раза.
Наверное, за это время он к ней привык.
