Остановиться было нельзя, и — слава богу! — она не пыталась
его остановить.
Только вперед. Только сейчас. Только с ней.
Дождь шумел в двух шагах. Кровь шумела внутри — почему-то он
слышал, как она шумит. Гудит ровно и мощно.
Марина еще хотела его потрогать, но он не дал, потому что у
него совсем не было сил. Он должен получить ее сейчас же. Нежность куда-то
делась, куда-то он загнал ее, потому что она ему мешала погружаться в горячую
лаву.
И когда лавы стало по горло, а потом она захлестнула его с
головой, оказалось, что только так это и могло закончиться, только так, и никак
иначе.
Только вперед, только сейчас и только с ней.
Марина была уверена, что никогда в жизни больше не сможет
произнести ни одного слова. Также она была уверена, что никогда не сможет
подумать ни одной связной мысли, как мартышка из мультфильма. Поэтому она очень
удивилась сама себе, когда неожиданно сообщила Тучкову Четвертому:
— Это совсем не то, что я думала.
Некоторое время он молча смотрел на нее — очень близко, — а
потом все же уточнил:
— В каком смысле?
— Во всех.
Он шевельнулся рядом, большой и тяжелый — мужчина эпохи
Возрождения, еще бы! — и закинул за голову руки.
Не нужно было спрашивать, но он все-таки не удержался и
спросил осторожно:
— Не то — это значит лучше? Или хуже?
Профессорша покосилась на него из-за вздыбленной подушки. Он
вдруг разозлился и скинул подушку на пол, потому что она не давала взглянуть на
профессоршу.
— Так как? Лучше или хуже?
— Не лучше и не хуже. Это совсем… другое.
— Что значит — другое?
Она промолчала.
— Марина?
— Я не знаю, — с отчаянием сказала она, — что ты ко мне
пристал? Я не знаю ничего!
Он пристал, потому что хотел услышать, что ей было с ним
хорошо и не страшно, что он открыл ей глаза на мир, что за эти волшебные
мгновения вся жизнь ее изменилась — или еще какую-нибудь дикость в этом роде.
Хорошо бы побольше и поцветастей.
Комплиментов ему хотелось. Похвал. Уверений в том, что все
прекрасно, и еще немножко в том, что он герой-мужчина.
Он очень боялся за нее и за их неведомое будущее, ибо «конец
лета» и «немного солнца в холодной воде» ему вовсе не подходили.
Начинать хорошо, когда тебе восемнадцать лет. Ну, можно
начать в шестнадцать. Раньше не рекомендуется, а если позже, то не на двадцать
лет. Начинать в тридцать с лишним — убийственно. Особенно когда имеется трезвая
голова с трезвыми же мозгами, привычки «старого холостяка» и давно
сформировавшееся представление о жизни — как о чем-то таком, где главное
«хорошо учиться, слушаться старших и быть примером для октябрят»!
Что теперь делать? Как быть?
Санаторно-курортный роман то в ее, то в его номере «люкс»,
просто секс «от нечего делать» — и все? Все?!
А как же то, что он уже так хорошо придумал? Что казалось
таким возможным и легким — вечная любовь, выходные на даче, преданность, в
которой никому не приходит в голову сомневаться? И — «они жили долго и
счастливо и умерли в один день»? И еще — «наш сын похож на тебя»?
Где теперь все это?
В руке у него оказалась ладонь — пальцы странно узкие, так
отличающиеся от его собственных. Теплое дыхание легло на плечо. Медные волосы
защекотали щеку.
Носом Марина потерлась о него и услышала его запах — того
самого французского одеколона, чуть горьковатого, хвойного, сигарет, чистою
пота и мужчины. От Эдика Акулевича никогда так не пахло…
Господи, о чем она думает?! Нет, нет, самое главное — где?!
В постели Федора Тучкова Четвертого, вот где!
Надо о чем-то срочно его спросить, и она спросила:
— А почему ты не стал генералом?
Тучков Четвертый неуклюже повернулся на бок и теперь рассматривал
ее. От этого ей стало не по себе. Она все отводила глаза, глядя ему в грудь —
широкую и гладкую, почти без волос. На ногах были волосы, а на груди — нет.
Господи, о чем она думает?!
Он вытащил руку — в его руке была зажата Маринина — и стал
рассматривать ее, как будто что-то очень интересное.
— Так почему?
— Что?
— Почему ты не стал генералом?
— Я стал генералом, — вдруг сказал он. — Тучковых не
генералов не бывает.
— Ты же говорил, что… не стал!
— Я врал.
— Зачем?
— Чтобы не было никаких слухов.
— Господи, каких еще слухов?!
Он вздохнул. Грудь эпохи Возрождения поднялась и опустилась
вместе с Марининой ладонью, которую он теперь прижимал к себе. Ладони было
тепло.
— Давай пока не будем об этом говорить, — попросил он почти
жалобно. — Давай лучше о том, как… все было.
Нет, вот о том, «как все было», Марина говорить ни за что не
станет! Ни за что! Ни-ког-да!
Интересно, а на работе догадаются, что у нее теперь «есть
мужчина»? Нет, наверное, «был мужчина» — вряд ли этот мужчина останется в
настоящем времени!
Догадаются или нет?
Ну как в фильме «Служебный роман» — она придет утром на
работу, а все вокруг будут таращиться, оборачиваться, пялить глаза,
останавливаться, падать налево и направо и сами собой укладываться в штабеля!
И что он там говорит? Что врал?
Выходит, он никакой не капитан в выцветших и потертых
джинсах, а целый генерал?!
— Ты правда генерал?
— Да.
— А ты генерал… чего?
— Контрразведка ФСБ.
Марина так подскочила, как будто в бок ей впилась
выскочившая из середины трехспального сексодрома пружина — пыточное орудие.
Какая еще — контрразведка?! Что значит — ФСБ?!
Позвольте, но ведь каждый интеллигентный и уважающий себя
человек должен ненавидеть «тайную полицию», «государство в государстве»,
наушников, шпионов и палачей, из которых состоит данная организация, прямая
наследница всесильного, отвратительного, воняющего псиной и человеческими
страданиями КГБ?!
