— Но он не сам свалился!
— Да-да. Конечно. Разумеется. К тебе приходит Вадим… как его
фамилия?
— Не знаю.
— Ну, значит, просто Вадим или Марина Евгеньевна Корсунская
и говорят, что точно знают, что покойник утонул не сам, а его утопили злые
люди. Это, говорят Марина или Вадим, вовсе даже не несчастный случай, а
кровавое убийство, и приводят некие доказательства. Абсолютно дикие, вроде
нашего с тобой ремня. Значит, налицо преступление, которое нужно расследовать,
доводить до конца, то есть до суда, собирать улики и свидетельские показания,
предъявлять обвинение и так далее. В лучшем случае милиционер попросил бы
Вадима ничего не придумывать, а тихо, спокойно и с удовольствием отдыхать в
таком райском месте, как наш санаторий. В худшем — выгнал бы взашей. Вот тебе и
все разоблачение. Только очень наивный человек мог решить, что Вадимовы
разоблачения опасны. Наш… преступник не наивный человек.
И словно в доказательство он снова постучал прутиком по
ладони.
— Значит, преступление все-таки было?
— Безусловно. И, как я теперь понимаю, не одно.
— А прутик при чем?
— Я тебе все расскажу, — пообещал он серьезно, — только дай
мне время.
Это должна была говорить она — ведь это ее «приключение»,
первое и последнее, единственное в жизни! Почему он присваивает себе ее
«приключение»?! Зачем оно ему?! У него-то все еще будет или уже сто раз было, а
она должна исчерпать свое «приключение» до конца!
Кажется, он что-то такое почувствовал, потому что поднялся —
ветер взлохматил вечно прилизанные волосы и пузырем надул фиолетовую
распашонку-и снова, как тогда, в номере, протянул Марине руку.
— Нам нужно успеть до дождя.
— Дождя не будет, — заявила Марина. Просто так заявила —
потому что он только что присвоил ее «приключение».
Тучков Четвертый благоразумно промолчал, еще поизучал пыль,
а потом проворно двинулся в кусты, за которыми начинался лес. Марина потащилась
за ним.
«Приключение» следовало как-то отбить себе, пока, правда,
неизвестно как.
— А здесь что мы будем искать?
Тучков Четвертый ползал на четвереньках в траве, низко
наклонив голову. Марине показалось даже, что он принюхивается.
— Это не могло быть далеко, — бормотал он себе под нос. —
Духовое ружье тут ни при чем. Значит, где-то здесь.
— О господи, — простонала Марина и присела рядом с ним, —
какое еще духовое ружье?!
— Сядь, пожалуйста, — попросил Федор Федорович и с силой
надавил ей на плечо. Она плюхнулась в траву. Боль стрельнула в бок. — Я сейчас.
Я только посмотрю.
— Что?!
Он вернулся к обрыву, стал на край и закричал ей оттуда:
— Поправее! Чуть-чуть поправее, пожалуйста, — как будто
фотограф выстраивал композицию! — Теперь чуть назад. Так. Теперь сядь на землю
и не шевелись.
Марина не шевелилась. Он подошел, опустился на четвереньки
рядом с ней и стал смотреть в траву.
— Я думаю, что это здесь. Точнее, я уверен, что здесь. Левее
или правее было бы видно с обрыва, а ближе-дальше — с дорожки, на которой мы с
тобой стояли.
— Что видно, Федор?
Загорелые пальцы вдруг ловко выпростали из травы
разноцветный коробок спичек с экзотической картинкой.
— Это Геннадий Иванович потерял, — уверенно сказана Марина,
посмотрев на коробок. — Помнишь, у него такой был? Ты еще говорил, что странно,
что он его с собой носит!
— Помню, — согласился Федор Тучков. Он потряс коробок —
внутри негромко загремели спички, — а потом открыл и опять закрыл.
— Я не ожидал, — проговорил он задумчиво. — Даже… странно. Я
не думал, что это может быть… Геннадий Иванович.
— Это Павлик, — заявила Марина.
Федор Тучков вдруг как будто о чем-то вспомнил.
— Да-да, — повторил он, — Павлик. Пошли, Марина.
— Куда теперь?
— В беседку.
Марина остановилась:
— Я туда не пойду. Я не хочу. Мне там не понравилось.
Он оглянулся.
— Тогда я один, — как ни в чем не бывало решил он. — Советую
тебе вернуться в корпус. Дождь все-таки хлынет.
Как — он один?! Один в украденном у нее «приключении»?! Да
еще так просто, даже не попытавшись ее уговорить?!
— Нет, я с тобой.
Он уже шагал впереди, и ей пришлось унизительно его
догонять, как собачке.
— Ты не бойся. — Он взял ее за руку и сразу же отпустил,
даже не позволил себе пожать. Надо геройствовать до конца, и он геройствовал,
что ему еще оставалось! — Я не дам тебя в обиду.
Эта старомодная и милая учтивость привела Марину в восторг.
Он не даст ее в обиду, надо же! Что-то было в этом школьное,
благородное, давнее — она ходит в школу по его улице, и он защищает ее от
хулиганов, за что нередко сам бывает бит, но даже с фонарем под глазом остается
благородным и храбрым.
Наверное, если бы кто-нибудь защитил ее от хулиганов, когда
ей было тринадцать лет, ее жизнь сложилась бы иначе.
Возможно, ручей повернул бы в другое русло и в конце концов
добежал бы до края любви, и верности, и счастья. Не до Принстона или Йеля, а до
края счастья — когда на кухне свет, в дверях собака и в выходные «всей семьей».
И может быть, даже был бы ребенок. Толстый славный лысый ребенок, в пахнущих
чистотой и утюгом одежках, круглый, любопытный, наивный, похожий на отца, чтобы
было кому сказать, уткнувшись носом в шершавую, твердую, вкусно пахнущую щеку:
«Наш сын похож на тебя».
Но никто и никогда не защитил ее от хулиганов, и
хулиганов-то никаких не было, не от кого защищать. Значит, и ручей не добежит и
не повернет. И неизвестно еще, будет ли Принстон или Йель, но выходных на даче
не будет точно, и никогда и никому она не скажет про сына, что он — похож, и
сына никакого тоже, наверное, уже не будет.
— Что случилось? — осторожно спросил рядом Тучков Четвертый.
— Ты плачешь? Если тебе так не хочется идти в эту беседку, мы можем не ходить.
Я схожу один… попозже.
— При чем тут беседка?! — вспылила Марина.
— Тогда что с тобой?
Не могла же она сказать ему, что плачет потому, что у нее
нет сына и даже отца для него нет!
