— Здрас-сте, — поздоровался Павлик.
Марина снизу вверх смотрела на него. Он не сделал ни одного
движения, чтобы помочь ей подняться. Виду него был недовольный, и только,
никакого любопытства.
— Поехал на лошадке кататься! — жалостливо сказал кто-то в
толпе. — Вот и покатался!
— Жену надо бы найти, — высказался еще кто-то. — Или с кем
он тут?
Уже все было ясно, даже по тому, как странно люди молчат или
говорят сдавленными «жалостливыми» голосами, все было ясно, а слова только
подтвердили догадку, но Марина все-таки спросила:
— А он… что он? Он… вообще-то жив?
— Вообще-то он помер, — нехотя сказал Павлик. — Шею сломал
или спину. А может, и то и другое.
И сверху вниз посмотрел на Марину, которая все ковырялась в
песке у самых его ног, поправил на носу зеркальные очки и добавил задумчиво:
— Вот подлость какая!
* * *
— Да потому что это не развлечение для праздных гуляк-с!
Нет-с, не развлечение! Мы же не кельты, которые рождались в седле! Мы не
приспособлены, ленивы, неловки! Как можно этого не понимать! Лошадь — животное
тонкое, интеллектуальное, непростое!
— Да че же ты говоришь, Иоаныч? Вот у нас в том годе мерин
Звонкий повез, стало быть, председателеву тешшу в дальний лес, да и случись
тама у них…
— Генрих Янович, разве такое возможно, чтобы лошадь ни с
того ни с сего сбросила седока?
Это Федор Тучков спросил, и Марина даже голову не повернула.
Он не стал с ней разговаривать, когда она в конце концов пробралась к нему там,
на обрыве.
Он просто отвернулся от нее.
Он не сказал ей ни слова.
Он с досадой стряхнул ее руку, когда она взяла его за
широкое запястье.
Больше никогда в жизни она не приблизится к нему.
Больше никогда в жизни она не станет на него смотреть.
Больше никогда в жизни она не возьмет его за руку.
— Генрих Янович?
— Да, ты нам ответь, ответь, Иоаныч!
— Ирина Михайловна, почему вы называете деда Иоаныч?
— Дак а как же? Иоаныч и есь!
— Да он Янович! Генрих Янович!
— Вот недослышала я! Как ты говоришь? Яковлеч?
— Вероника, не приставай к Ирине Михайловне! Мне,
собственно, решительно все равно, как именно…
— Это же не дикий мустанг! Это обычный… укрощенный жеребец!
Почему он вдруг его сбросил?!
— Не знаю, Федор Федорович, ничего не могу толком ответить.
Могло быть все, что угодно. Лошадь от испуга или от боли…
— Дак, стало быть, в дальний лес! А тама по веснянке мужики
наши волчицу караулили. Волчица-то на Угурь-озеро ушла и щенят увела, а дух
ейный, волчий, остался, и вот наш мерин Звонкий…
— Ни испуга, ни боли! Я в двух шагах стоял. Лошадь
успокоилась моментально.
— Такое тоже возможно, Федор Федорович! Говорю же, животное
непростое, интеллектуальное, не всегда управляемое!
— А неуправляемое, так и нечего скакать! Моду взяли — на
лошадях! Ковбои какие! Еще бой быков бы тут устроили! Оленька чуть дух не
испустила, когда услышала!
— Это не мода, Элеонора Яковлевна. Это спорт такой.
— Ах, перестаньте, Вероника, что еще за спорт! Подумаешь,
скачки с препятствиями!
— Самый лучший спорт — это бег, я всегда говорил. Легкая
атлетика…
— …королева спорта, — перебила его Вероника, — это всем
известно, Сереженька, вы нам уже сообщали сто тридцать три раза.
Юля невозмутимо дожевала салат и сказала веско:
— Ну это же правда. А правду можно повторять сколько угодно.
На то она и правда.
Это глубоко философское замечание заставило всех замолчать.
Марина посмотрела на соседей.
Вероника жевала яблоко, ее дед сердито тыкал вилкой в
котлету. Бледная Оленька куталась в шаль, хотя в санаторной столовой было душно
и пахло «общепитом». Геннадий Иванович рассеянно посвистывал, глядя в сторону.
Павлик и его мамаша обедали как ни в чем не бывало — одинаково хлебали борщ и
заедали толстыми кусками белого хлеба. Даже уши у них двигались одинаково. Юля
с Сережей переглядывались. Федор Тучков — на него Марина посмотрела в последнюю
очередь — был мрачен. Дальше стояли два пустых стула, придвинутые друг к другу
вплотную.
Марина отвела глаза.
Нет, это невозможно. Так не бывает. Утром он был жив и
здоров и собирался со своей Галкой «кататься на лошадках». Вот и покатался.
Он собирался не только «кататься», он собирался еще в
милицию, потому что знал что-то об убийстве. Он не пошел в милицию, а пошел «на
лошадок», и вот теперь все.
Все. Никто никогда ничего не узнает.
Самое ужасное, что теперь Марине не с кем даже поговорить —
Федора Тучкова Четвертого она раз и навсегда исключила из своей жизни, — а ей
так хотелось поговорить, и так жалко было этого молодого балбеса, и так
непонятно, о чем плакала Галка и о чем он собирался рассказать в этой самой милиции!
Поначалу она подумала было, что его вполне могли «убрать» —
ведь он объявил, что собирается в милицию! Он объявил и стал опасен, и убийца
вполне мог разделаться с ним — все в духе ее настоящего «детективного
приключения». Но потом она вспомнила, что своими глазами видела, как все
произошло, — разве можно видеть чужими глазами?! И в том, что она видела, был
только один «несчастный случай» и не было никакого убийства!
Все равно жаль, что пришлось исключить из своей жизни Федора
Тучкова и теперь с ним нельзя поговорить.
Бедная Галка, у которой на лбу написано, что она любовница,
а не жена. Бедная жена, которой только предстоит узнать, что ее муж так глупо
погиб, да еще не в Алуште, а в дальней российской глубинке, и что он был вовсе
не хорошим мужем, а так, среднестатистическим стрекозлом!
— Хорошо, что на этих лошадях больше никто не угробился!
Сколько там народу было! А если бы они всех в обрыв перекидали?!
— Да это случайность, Элеонора Яковлевна! Хотя я говорил и
еще раз повторю-с — конный спорт не развлечение для отдыхающих!
— Я согласна, — отдуваясь после борща, заявила Валентина
Васильна. — Я девчонкой в деревне на всех лошадях скакала и ничего не боялась,
а теперь ни за что не сяду, потому что конь — это вам не тачка на колесах! У
него, у коня, характер имеется!
