Очень удрученная, Марина проковыляла мимо администраторши,
нацелившей на нее остренький нос и вперившей цепкий взгляд, и поднялась по
узкой деревянной лестничке.
Из холла доносились какие-то равномерные постукивания, и
Марина подумала равнодушно, что кто-то, наверное, вешает в своем номере
картину. Для красоты.
Никто не вешал картину — это выяснилось, когда Марина вошла
в холл. Федор Тучков Четвертый стоял у нее под дверью и равномерно в нее
стучал.
Сердце подпрыгнуло, перекувыркнулось, приземлилось, и
оказалось, что приземлилось не на то место, где было раньше. На этом новом
месте сердцу было неудобно, оно дергалось и трепыхалось, подгоняя кровь к
щекам.
— Вы… ко мне? — глупо спросила Марина, и он оглянулся.
— Мы к вам.
Они помолчали, рассматривая друг друга.
Ему было неловко, что она его «застала». Он стучал уже минут
десять, как дурак. Он все хотел остановиться и никак не останавливался, только
стучал и думал, где она может быть? Куда делась? Где он теперь должен ее
искать?
— Может, мы войдем?
— Ку… да?
— К тебе в номер, разумеется. Можно ко мне, конечно, но ты
же шла к себе.
Марина открыла дверь, и Федор Тучков Четвертый галантно
пропустил ее вперед.
— Я тебя искала.
— Я тебя тоже искал.
— Зачем?
— Затем.
Сердце все кувыркалось. Никто и никогда с ней такие
разговаривал. Она профессор, «состоявшийся человек», умница, хоть и не
красавица, мама учила ее «правильно ориентировать себя в жизни», и Марина
послушно «ориентировала» — в плеере у нее всегда стояла кассета Вивальди и
никогда группы «На-На», а в сумке лежал Ричард Бах, а не какая-то там «история
с убийством»!
В ее жизненной орбите нет и не было человека, который на
вопрос: «Зачем?» мог ответить: «Затем».
Выходит, появился?
Выходит, это и есть полицейский капитан в выцветших и
потертых джинсах?
— Кофе? — ненатуральным голосом спросила Марина.
— Зачем ты меня искала?
Он бросил ей спасательный круг, за который она немедленно
уцепилась.
— Мне нужно тебе рассказать. Вероника… ты знаешь, она
плакала и говорила, что ее смерть будет на его совести, а потом еще Вадим и эта
его Галка говорили, что это точно она, и она теперь все расскажет, и я
испугалась, вдруг он понял, что я все слышала, а я…
— Стоп, — приказал Федор Тучков несколько жестче, чем
следовало бы. Профессорша послушно замолчала на полуслове.
Он неприязненно смотрел в сторону, изучал пейзажик на белой
стене, и вид у него был такой, как будто пейзажик до крайности ему не нравится.
«Она не виновата, что ты решил было, что она взялась тебя
искать просто потому, что ей… захотелось тебя увидеть. Вот до чего ты дошел — в
твоем-то почтенном возрасте!»
* * *
— Давай еще раз. Чья смерть, на чьей совести, кто плакал,
кто понял и кто слышал. Хочешь?
И достал из кармана леденец «Взлетный», подумал немного и
предложил ей. Марина посмотрела и отказалась. Тучков Четвертый сунул леденец за
щеку, откинулся на спинку кресла и вытянул ноги в колониальных бриджах.
…А может, он и не капитан вовсе? Может, нет и не будет
никаких выцветших и потертых джинсов?
— Вероника плакала на балконе. Я курила и все слышала. Она
кричала, что сама во всем разберется, что не даст никому вмешиваться в свою
жизнь. Что никто не смеет давать ей советов. Что никому не сделала ничего
плохого, что ей не нужна благотворительность. Еще она сказала, что дед над ней
издевается.
— Она так и сказала — дед? — перебил ее Тучков Четвертый.
Слушал он очень внимательно.
— Нет. Просто прокричала: «Не смей надо мной издеваться»,
или что-то в этом роде. — От сочувствия к бедной запутавшейся Веронике у Марины
даже слезы выступили на глазах. Она всегда жалела бедолаг-студентов и, хотя
слыла «строгой, но справедливой», частенько делала им всякие поблажки — то
мелкие, то крупные, в зависимости от степени бедственности положения.
— А ты точно слышала, с кем именно она разговаривала?
— Ну с кем она могла еще разговаривать! С дедом, конечно.
— Почему — конечно? Она могла с кем угодно разговаривать. В
котором часу это было?
Марина подумала.
— Наверное, сразу после двенадцати. Я пришла с процедур и
курила на балконе.
— До пяти минут первого мы с дедом играли в бильярд. Но это
ничего не означает. Отсюда до бильярдной две минуты ходу.
— Ну и что?
— Дед мог проститься со мной и пойти скандалить с внучкой. А
мог остаться на лавочке перед корпусом. Или пойти гулять. Или плавать. Ты же не
видела, что это именно он, и не слышала его голоса, правильно?
— Ну… почти не слышала, но это он, Федор!
— Почему? Из чего это следует?
Это на самом деле ни из чего не следовало. Марина осеклась.
Он был прав.
— Да, — согласился Федор Тучков, хотя она молчала, — вот
именно. К ней в номер мог прийти кто угодно, как я сейчас пришел к тебе. Хоть
Геннадий Иванович. Голос был мужской?
На этот вопрос Марина могла ответить совершенно точно:
— Да.
— Значит, еще Вадик, Сережа и сын Павлик. Правильно?
Марина посмотрела на него, такого вальяжного, такого…
развалившегося в кресле.
— И еще вы, Федор. То есть ты.
— Молодец, — непонятно похвалил ее Федор. — Все правильно.
Но не я. У меня есть алиби.
— Какое алиби?
— Классическое. Я сыграл еще одну партию после того, как
Генрих Янович ушел. С охранником Колей. Он от безделья совсем изнемог, ну, мы и
гоняли шары еще с полчаса. Ты можешь у него спросить, он все время смотрел на
часы, боялся, что придет проверяющий. Я вышел из бильярдной в половине первого
и поднялся… к нам в холл.
К нам. Оказывается, у «них» есть свой холл.
— Вадик тоже не мог. Через две минуты после этого я его
встретила в парке. Он шел с Галкой. Он не мог туда внезапно прибежать.
— Почему?
