— С-под Архангельска я, Мариночка. Село Мокша, не слыхала?
Тама Логвиновых тринадцать семей! Знатное село, большое, а раньше-то еще больше
было, до войны когда! Много робят рожалось, не то, как щас! Все боятся! Родить
боятся, от жисть какая! Измельчал потому народ, Мариночка! Да и конец света
близехонек! Батюшка Ферапонт как зачнет про конец света говорить — страсть! Так
и дереть мороз, так и дереть, до самых мослов!
— Вы не расстраивайтесь, бабуся, — утешил ее Федор Тучков. —
Хотите цитатку?
— Каку… чинарку?
— Очень она нам с вами подходит. — Федор посмотрел на
елочки, как будто вспоминая. В булавочных зрачках горели золотые искры. — «Нет
и не было от начала мира времени худшего, чем то, в котором не посчастливилось
жить нам. Разврат, разложение, упадок во всем — не только в науках и ремеслах,
но и в душах человеческих, погрязших в пороке, утопивших в грязи все, что
светлого было дадено богами. Недалек тот час, когда наш мир погибнет и на смену
ему придет другой, гораздо более совершенный, а человечество будет наказано и
канет навсегда».
— Свят, свят, — перекрестилась бабуся Логвинова.
Марина молчала. Федор Тучков затянулся в последний раз и
решительно потушил окурок. Потом посмотрел, но почему-то не на бабусю, а на
Марину.
— Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грек
писал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вот
настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай бог
ему здоровья.
Высказавши все это, он взял Марину за руку — его ладонь была
горячей, как будто он сильно волновался, и потащил ее за собой, оставив
недоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая вечно
прикидывалась голодной.
* * *
До двенадцати у Марины были «процедуры» — массаж, ванна и
какие-то электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла все, думая
только о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет — после того
как он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала ему, что у нее никогда в
жизни никого не было!
Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!
Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится. Он
ей тоже нравится.
Есть еще слово «ухаживать». Может быть, теперь он станет за
ней ухаживать? Марина понятия не имела о том, как это делается. В голову лезла
какая-то ерунда — Дон Гуан под балконом с гитарой и шпагой, веревочная
лестница, кирпичная стена, чугунная решетка, красная роза, тайный соперник,
ночная дуэль…
Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!
Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы.
Что дочь «опустилась». Что «позволила обращаться с собой неподобающим образом».
Что «опозорилась» — целовалась в бассейне, а потом еще почти поцеловалась в
коридоре, а потом он тащил ее за руку, и огненная кровь от ладони моментально
растеклась по всем ее жилам, и зажгла сердце, и затуманила голову.
Или все это просто игра? Игра на какой-то непонятный
интерес, как метаморфоза с его переодеваниями. Ну не может же он не знать, что
выглядит во всех этих одеждах ужасно, — и зачем-то их носит. Зачем? По правилам
какой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет играть, она никогда не
играла, она непременно допустит какой-нибудь просчет — и проиграет!
Она не умеет обращаться с мужчинами. Единственным мужчиной в
ее окружении был Эдик Акулевич, очень умный, с тихим голосом, влажными руками и
привычкой носить в холодное время года в нагрудном кармане дольку чеснока —
«для профилактики простудных заболеваний», так это называлось. «Профилактика»
ужасно воняла.
Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ни
плотных зубов, ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки «Хэд» в широкой
горячей ладони.
Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплевать
на все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в таком
возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект и
отсутствие геморроя.
Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырьки
взбирались по спине и по бокам, приятно лопались на коже. Марина подняла
розовую нагревшуюся ногу и посмотрела так и эдак. Нога как нога. Интересно,
какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?
Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то таком
непристойном, что пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Вода
буйствовала вокруг, валила на спину.
Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не это
имел в виду, когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится ему
как-то не так, а, например, по-другому! Как друг.
Друг. Очень хорошо.
Она отличный друг. Эдик Акулевич может это подтвердить.
Любовницей она никогда не была, а другом — всю жизнь.
Мама говорила, что любовь очень быстро уступает место
дружбе, так что лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать,
сразу к основному блюду. Мама говорила, что Марина так «преуспела в жизни»
именно потому, что не тратила время ни на какие «глупости». Мама говорила, что
мужчине необходимо «давать отпор», иначе дело плохо — он захватит, подавит
оборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему и его скотским
интересам.
Федор Тучков казался странно «своим», как будто давно и
хорошо знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравился
его запах, его поцелуи — один, один поцелуй! — и, черт возьми, волосы на ногах!
Он смешно прихлебывал чай, но это было именно смешно, а не противно.
Она не чувствовала в нем… врага, как во всех мужчинах до
него. Даже коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливую
настороженность. Все-то она всегда замечала — кто и куда ткнул окурок, кто как
ест сиротские бутерброды из сиротских промасленных бумажек, кто как сморкается,
закуривает, причесывается, пахнет, — и все это было отвратительно.
Сегодня выяснилось, что Федор Тучков — весь, с головы до
ног, — ей приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобы
он ее потрогал. Подержаться за него, вытащить из-за воротника лиловой
распашонки странный нагретый медальон и рассмотреть его хорошенько, а потом еще
посмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя, и потереться о твердую, чуть
заросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.
Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.
Я вернусь домой, и мама все поймет — с первого взгляда! — и
бабушка все поймет, и они перестанут меня… уважать. Они единственные, кому я
по-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.
В ее «люксе» было уже чисто и пахло полиролью — горничные
здесь старались на совесть. Марина откинула белую занавеску и распахнула балкон
— солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она радостно
зажмурилась.
