За будильником на кресле лежало что-то темное и длинное —
непонятное.
Ах, да, вспомнила она довольно равнодушно. Вчерашний ремень.
Федор Федорович Тучков Четвертый был совершенно прав, когда
сказал, что его обмотали вокруг сваи затем, чтобы не дать утопленнику всплыть.
Выходит, он всплыл потому, что как-то сам отцепился? Или его кто-то специально
отцепил?
Сначала, выходит, привязал, а потом, выходит, отцепил? Чушь
какая-то. И за что его привязали? За руки? За ноги? А что, если он пришел в
себя под водой и стал дергаться и вырываться, а кожаный узкий ремень крепко
держал его, а сил оставалось все меньше, и рот вместо воздуха хватал воду —
только темную тухлую воду?
Марина стремительно села на купеческой пышнотелой кровати,
зашарила рукой по столику — что-то свалилось на пол, она даже не посмотрела,
что именно, — нащупала пульт, нажала кнопку и сразу же прибавила громкость.
Такие штуки всегда ей помогали. Телевизор послушно возликовал утренним эфирным
ликованием, ведущая заулыбалась в камеру бриллиантовой улыбкой, и пошла
картинка то ли про розы, то ли про капусту — в общем, что-то жизнеутверждающее
и на редкость утреннее.
Ее собственное долгожданное «приключение», да. Хорошо бы
все-таки труп не был таким «всамделишным», да еще привязанным к свае. От этой
мысли Марину немедленно начинало тошнить. Как же она «расследует убийство»,
если ее тошнит?! И мама что скажет? Мама, которая всегда утверждала, что самое
главное в жизни — это «держаться с достоинством и ни во что не вмешиваться,
особенно в то, что тебя не касается»!
Утро прошло скверно: в компании с розами — возможно,
капустой, — бриллиантовой ведущей и собственными серыми мыслями.
Было около восьми, когда Марина, вялая, как давешняя
капуста, сваренная для голубцов, потащилась завтракать. Она не любила
завтракать так рано — тогда до обеда с голоду помрешь — и, выйдя на солнышко,
воспрянула духом и решила «обойти кружочек».
«Кружочек» пролегал мимо теннисного корта, на котором уже
кто-то резвился — слышались равномерные, как будто с оттяжкой, значительные
удары мяча о ракетку. Не зря Геннадий Иванович хлопотал вчера — красивый спорт
и модный очень! Видимо, придется записаться не на медитацию, а на теннис.
Кто ж там играет? Внучка Вероника, почти что Штефи Граф, или
еще кто-то продвинутый приехал?
Чувствуя себя полноправным членом местного «клуба по
интересам», которому есть дело до всего, до чего не должно быть никакого дела,
Марина меленькими шажочками спустилась по асфальтовой дорожке вниз к корту, но
сразу смотреть не стала — поглядела сначала влево, где за сеткой весело
зеленело поле и далеко, по самому краю леса, виднелись справные железные
деревенские крыши, потом еще посмотрела в кусты — там опять возились воробьи и
время от времени, сильно треща крыльями, выпархивали оттуда и вертикально
уходили в светлое небо.
Марина поулыбалась воробьям — без всякого интереса — и
повернулась к корту.
И ничуть ее не занимают эти теннисисты, и наплевать ей на
них, и вовсе она не думает ни о каких загорелых и стройных полицейских
капитанах в выцветших и потертых джинсах, а посмотрела она просто так — надо же
на что-то смотреть!
Играли двое, совсем незнакомые. Один худощавый, седовласый,
в светлой майке а-ля Уимблдон. Второй плотный, бронзовый атлет без всякой
майки, зато в кепке козырьком назад.
Боже, боже, откуда они берутся, эти загорелые, сексуальные,
бронзовотелые атлеты с теннисными ракетками в руках и куда потом деваются? Кто
успевает заполучить их и слопать до того, как они становятся упитанными,
благостными, пузатенькими, начинают носить гавайские рубахи и зачесывать назад
оставшиеся волосы?
Сзади затопали быстрые и легкие ноги, Марина посторонилась и
оглянулась.
— Доброе утро! — Вероника догарцевала до Марины и
приостановилась. Суперчехол доставал до безупречного бедра. — Как спалось?
Утопленники не снились?
Вопрос показался Марине странным.
— Н-нет. А вам?
Но Вероника не слушала.
— Федор Федорович! — громко закричала она, и Марина
вздрогнула. — Что ж вы меня-то не дождались?! В смысле партии?
— Доброе утро, — вежливо ответили с корта. — Вы же все
проспали, Вероника! Доброе утро, Марина!
Марина почему-то посмотрела не на корт, а на Веронику.
— Где… Федор Федорович? Какой Федор Федорович?
— Вы что? — весело спросила профессорская внучка и потянула
на себя скрипучую сетчатую калитку. — Своих не узнаете?
— Каких… своих?
Вероника протопала на корт. На асфальте оставались мокрые
следы от ее кроссовок. Марина еще посмотрела на следы, а потом подняла взгляд.
Ну да, все правильно. Один седовласый, худощавый,
неопределенного возраста. Он ходил в отдалении, собирал на ракетку ядовито-желтые
мячи. Второй помладше, рельефный, как статуя эпохи Возрождения — почему-то
именно в эту эпоху скульпторам особенно удавались мужчины, — в шортах и с
полотенцем на выпуклых плечах. Хвостом полотенца он утирал лицо. Хвост был
белоснежным, и лицо казалось очень загорелым. На шее звякал странный медальон
на толстой металлической цепи.
На Марину напал столбняк. Вот просто взял и напал и поверг в
неподвижность. Сопротивление бесполезно.
— Что вы на меня так смотрите? — спросил Тучков Четвертый и
перестал утираться. — Мне, право, неловко.
— Это… вы? — зачем-то спросила Марина.
Федор оглядел себя.
— Это я, — заключил он, оглядев, — а что?
Тело было совершенным — эпоха Возрождения, шутка ли! — и
блеск чистого пота на верхней губе, и крепкая шея, и длинные мышцы загорелых
ног, которыми он переступил, и плотные шорты, и белые зубы.
Нет, надо остановиться. Что сказала бы мама, если бы узнала,
что дочь так бесцеремонно рассматривала полуголого мужчину?!
— Федор! — нетерпеливо позвала с корта Вероника. — Ну
сколько можно? Я же жду!
Тут Федор Тучков тоже как будто очнулся, засуетился, кинул
свое полотенце на лавочку и потрусил на площадку. Марина смотрела на его ноги.
— С каким счетом выиграли, Федор?
Тот самый седовласый, что собирал мячи, засмеялся в
отдалении:
— Хоть бы самолюбие мое пощадили, Вероника!
— И с каким?
— Шесть — три, шесть — один, шесть — четыре.
Вероника фыркнула:
