Зато прическу она сделала себе сама. Едва поступив в
институт — поступление означало пропуск в новую самостоятельную жизнь, — она
отправилась в парикмахерскую на Новый Арбат, тогда еще Калининский, и за
бешеные деньги, рублей пять или семь, отстригла крысиный хвостик под корень.
Когда хвостик свалился на пол, Марина закрыла глаза от накатившего первобытного
ужаса.
Бабушка не переживет. Она уверена, что «у девушки должны
быть косы». Крысиный хвостик, будучи заплетен в косицу, выглядел ужасно, и,
кажется, бабушка это понимала, потому что все время принимала меры для
улучшения Марининых волос. Голову мыли кефиром, черным хлебом и яичным желтком
— раз в неделю. Чаще нельзя, вредно. Репейное масло, масло касторовое, масло
подсолнечное. Горчичный порошок. Настой ромашки. Отварные березовые почки.
Можжевеловые ветки — парить в кастрюле три часа, настаивать сутки, слить,
ветками обложить голову, завязать платком, а сверху покрыть клееночкой и ходить
до вечера.
Эффект от всего этого шаманства был сомнительный, но…
остричь волосы?! У девушки должны быть косы!
Хвостик неслышно упал на пол, и приставить его обратно не
было никакой возможности — если бы была, трусиха Марина непременно приставила
бы! — и пришлось довериться мастерице, которая мрачно кромсала Маринины волосы.
Парикмахерши мрачно кромсали, продавцы орали, хамили и швырялись колбасными
свертками в ненавистные рожи покупателей, таксисты ехали «в парк», билетный
кассир в кассе «южного направления» практически правил миром, особенно в летний
сезон, — время такое было, загадочное, необъяснимое. Называлось «Советская
власть плюс электрификация всей страны».
Парикмахерша кромсала довольно долго, и новая прическа
перевернула Маринино представление о жизни.
Волосы оказались не серыми, а как будто рыжими — может, не
стоило так много лет мазать их репейным маслом? И вообще голова как-то
изменилась, стала легкой и изящной, в легкомысленных завитках и прядках, и с
тех пор Марина полюбила эксперименты и никогда не жалела денег на самые дорогие
парикмахерские салоны. На туфли жалела, а на салоны — нет.
Она выключила фен и некоторое время любовалась собой в
зеркале. Вернее, не собой, а свежеуложенной прической. Сама-то она была так
себе, зато прическа — просто блеск! Теперь можно со спокойной душой пить кофе и
есть бутерброды с сухой колбасой. Да, и еще смотреть телевизор!
Вот он, настоящий отпускной рай, и на заимку вполне можно не
ехать!
С тонкой чашечкой, исходящей сладким кофейным паром, с целой
горой бутербродов, выложенных на подносик, Марина уселась перед телевизором,
подложила под бок подушку, нажала телевизионную кнопку и вздохнула от счастья.
Сейчас она все это съест, выпьет эту чашку, нальет себе
следующую, а потом, может быть, еще одну и, пошатавшись по телевизионным
дебрям, найдет какое-нибудь подходящее кинцо — про любовь или легонький
детективчик без моря крови и горы трупов — и заснет под него веселым и
спокойным отпускным сном.
Не тут-то было.
Во-первых, в голову сразу полез ее собственный «детектив» —
с трупом! — и непонятный разговор на дорожке, и Вероникин интерес, показавшийся
ей чрезмерно жгучим, и еще… деталь, о которой знала только она одна. Почему-то
никто больше не обратил на нее внимания.
Во-вторых, с кино не повезло. Не было ничего подходящего,
хоть плачь! Ни «Римских каникул», ни «Как украсть миллион», ни «Формулы любви»,
ни «Шерлока Холмса» в этот вечер не показывали.
Показывали фильм знаменитого актера и режиссера Матвея
Евгешкина «Русская любовь» — название всеобъемлющее и, так сказать, сразу все
расставляющее по своим местам.
Возможно, конечно, еще бывает любовь турецкая, а также
китайская и — кто ее знает? — даже эскимосская, но русская, разумеется, самая
загадочная, сильная и правильная во всей вселенной и ее окрестностях.
Матвея Евгешкина Марина не любила. В молодости, в
пятидесятых годах, в сентиментальных и «рвущих душу чувствами» черно-белых
фильмах, Матвей научился виртуозно и со вкусом рыдать в кадре. Это рыдание было
его особенным актерским почерком, можно сказать, визитной карточкой. Маленькой,
а потом подросшей Марине было стыдно смотреть, как взрослый дяденька поминутно
заходится от слез — повод к слезам мог быть любой: и «русская любовь», и
болезнь, и измена, и навет с клеветой, и пропесочивание партийным руководством.
Матвей много, старательно и вдумчиво изображал секретарей райкомов, обкомов,
облисполкомов, крайкомов, губкомов.
Таким образом, Матвей благополучно дорыдал до последнего
времени, на кинофестивале заклеймил позором богатых подлецов, укравших
«народные деньги», и немедленно снял на средства этих самых подлецов свой
шедеврик.
Шедеврик изобиловал откровениями и многозначительностями
типа — «русский человек пьет от безысходности» или «жить надо не по правилам, а
по совести». Сюжетец заключался в том, что на протяжении нескольких часов
плохие и злые люди обижали хороших и добрых. Кто возглавлял «злых», Марина не
поняла, а «добрых» возглавлял, разумеется, сам Матвей Евгешкин. Время от
времени он принимался рыдать — крупный план, старое, морщинистое, вислощекое
лицо, клок жидких волос, в глазах скорбь «за народ» и слезы в три ручья.
Фу, стыдоба какая!
Давно бы следовало переключить кнопку, но то, что показывали
на других каналах, Марине вовсе не подходило: бокс, бег, программа «Дачники»,
виденная впервые в январе, а потом еще раз в мае — на третий круг пошли,
молодцы, ребята! — футбол, пятая отборочная группа, и какая-то вовсе
невразумительная стрелялка, так что пришлось волей-неволей оставаться с
«Русской любовью».
Злые люди в своем свинстве окончательно утратили
человеческий облик, а добрые заплакали с утроенной силой, когда в дверь к
Марине постучали.
Она сильно вздрогнула, кофе выплеснулся, угрожая залить
чистенькие джинсики, и Марина быстро поставила чашку на стол.
Господи, кто это может быть?!
Почему-то мысль о том, что это Федор Тучков явился
продолжать свои заботы, не пришла ей в голову, и она распахнула дверь, за
которой обнаружился именно Федор, и вытаращила глаза. От удивления даже
позабыла возмутиться.
— Добрый вечер, — ласково поздоровался гость, — с вашего
разрешения я принес вам пластырь. Бактерицидный. Вот он
И помахал у Марины перед носом белой бумажкой.
— Позвольте мне войти?
— Боже мой, — пробормотала Марина, — боже мой…
— Я оставлю пластырь и немедленно уйду, раз уж вызываю у вас
такую бурю отрицательных эмоций, — заверил ее Федор, не переступая, однако,
порога. Очевидно, без разрешения он не мог себе позволить «вторгаться» — это
было очень в его духе. Тут Марина вдруг подумала, что «Русская любовь», судя по
программе, будет идти еще долго — с продолжением оказался шедеврик! — а больше
заняться совершенно нечем, не на танцы же отправляться в самом-то деле! Кроме
того, появление Федора Тучкова давало ей прекрасную возможность проверить свои
логические выводы и умозаключения — например, про жену, и про Веронику, и про
«освобождение из семейного плена».
