* * *
Составив кулачки – один на другой – и пристроив их под
подбородок, она лежала на нем и смотрела ему в лицо. Глаза у нее сияли.
Он пребывал в совершенном блаженном покое и в полном
согласии с самим собой. Жизнь была прекрасна.
Клавдия хихикнула.
– Ты чего? – спросил он. Говорить ему не хотелось. Так
хорошо было лежать, чувствуя ее во всю длину и остывая от недавнего штурма.
– У тебя потрясающе глупое выражение лица.
– Я не могу сейчас сделать его умным, – сказал он. – На это
требуются силы, которых у меня нет.
Широкая, жесткая ладонь легла ей на попку и слегка ее
сдавила. Клавдия моментально покраснела. Он понял это, даже не открывая глаз.
Странное дело – ему, оказывается, очень нравилось ее смущать.
– Как это у нас вышло? – спросила она, и Андрей
почувствовал, как шевелятся у него на груди ее волосы. – А, Андрюш? Как?
– А почему у нас могло… не выйти? – спросил он и засмеялся,
потому что она опять смутилась. – Ты что? Сомневалась в моих способностях?
Она шлепнула его по бедру.
– Ну… мы же не собирались… – Она сбилась и замолчала, и он
открыл глаза, серые, сытые и ленивые, как у кота. Она собралась с духом и
продолжала: – И ты… никогда… даже когда мы молодые были… А я…
– А ты? – спросил он нежно.
Она разрушила свою пирамиду из кулачков, уткнулась мордочкой
ему в подмышку и вцепилась в его руку, свободную от ее попки.
– Тебе доставляет удовольствие меня смущать? – почти сердито
спросила она из-под мышки.
– Огромное, – признался он честно. – Гигантское. Почему,
черт побери, он водил к себе совершенно чужих, не нужных ему девиц, вроде этой…
как ее… Галки, и женился на Жанне, и валандался с ней, пока тихое бешенство не
стало его ежедневным состоянием, и ни разу в жизни даже не подумал о Клавдии,
которая была рядом?! Стоило только протянуть руку. А он не протягивал и тратил
время на невозможные, изматывающие отношения, в которых он увязал и из которых
вынужден был потом выбираться, проклиная себя.
Я мог бы прожить с ней жизнь, вдруг понял он совершенно
отчетливо. Только теперь, наверное, уже… Что? Поздно?
Он взял в горсть ее волосы – их было очень много, и они были
восхитительно рыжими – и спросил, стараясь, чтобы вопрос прозвучал, как шутка:
– Почему ты никогда мне не говорила, что я тебе… нравлюсь?
И сам вопрос, и это слово – “нравлюсь” – были из какой-то
совсем другой жизни. Как из кино про старшеклассников семидесятых годов.
– Хороша бы я была, – сказала Клавдия и перевернулась на
спину, но руку его не отпустила. – Ты меня в упор не видел. Представляю, что бы
с тобой было, если бы я начала объясняться тебе в любви. Ты бы умер от смеха.
Я мог бы умереть, так и не узнав, что такое любовь Клавдии
Ковалевой, вдруг подумал он. Это было бы обидно.
Но это была слишком серьезная мысль, чтобы додумывать ее,
лежа рядом с ней на диване и радуясь тому, что впереди у них еще вся ночь.
“Может, она и вправду меня любит? Нет, пожалуй, я не умру от
смеха”.
– Я только Тане сказала, – добавила Клавдия, подумав. – Да и
то случайно. После того дня рождения, на котором была твоя Жанна.
– Что? – спросил он и, подсунув руку под ее затылок, приподнял
голову так, чтобы она смотрела ему в лицо. – Что ты сказала Тане?
Она заметалась, судорожно пытаясь не смотреть ему в глаза,
но он держал ее крепко. У него были здоровенные сильные ручищи с надутыми, как
веревки, венами. Самые прекрасные руки в мире.
– Нет, ты отвечай, – приказал Андрей Ларионов, – Что ты
сказала Таньке? После какого дня рождения?
Пришлось отвечать.
– Она меня застукала в ванной, – призналась Клавдия
обреченно. – У тебя был день рождения, тридцать лет, и пришла Жанна, на которой
ты собирался жениться. Понимаешь, как будто жизнь кончилась. Я у Тани ночевала,
ну и… плакала в ванной, а она меня застукала.
И я ей сказала. Мне пришлось ей сказать, иначе она от меня
не отстала бы…
– Что сказать? – потребовал он.
– Ну, что я… Я… – Она старательно пыталась выговорить это,
но у нее не получалось. Она вырвалась из его руки, отвернулась и тогда
выговорила: – Что я влюблена в тебя. Давно, всю жизнь.
Значит, Танька знала.
Его сестра знала, что Клавка влюблена в него, и за шесть лет
ни слова ему не сказала.
Кто еще знал? Мама? Папа? Павлов? Все, кроме него?
Ну, погоди, сестрица, приедешь ты из своего Сергиева Посада,
я с тобой еще поговорю по-родственному…
– Ты не пугайся, – попросила Клавдия. – Я, честное слово, не
буду к тебе приставать. И навязываться тоже не буду.
– Я не пугаюсь, – возразил он, досадуя на нее, что она может
заподозрить его в такой глупости, и потеснее прижал ее к себе. Становилось
холодно.
– Давай одеяло достанем, – предложил Андрей. – Ты не
замерзла?
– Не-ет, – протянула она. – Ты очень теплый. Как печка.
Он засмеялся, но все-таки достал одеяло. И постелил
простыню, и положил подушки.
– Я думала, что этого никогда не будет, – сонно сказала
Клавдия, устраиваясь у него под боком. – Но я мечтала о тебе, Андрюшка, как я о
тебе мечтала…
– Нашла, о ком мечтать, – сказал он растроганно и натянул на
нее одеяло повыше. – Поспи.
– Мне жалко, – пробормотала она, засыпая, – мне жалко
тратить время на спанье. Это же в первый раз… и может быть, больше никогда…
– Не выдумывай, – сказал он и поцеловал ее за ухом. И – не
удержавшись – еще и еще раз. – Спи.
Она ровно задышала ему в бок, и он почему-то опять вспомнил
деда с прадедом.
Небось они все придумали. Точно, это они. Два неугомонных
старикана подсунули ему Клавдию и заставили десять лет бегать по кругу, как
припадочная коза, чтобы в конце концов оказаться на том же самом месте.
Единственно правильном месте, где они лежат, тесно
прижавшись друг к другу, и она ровно дышит ему в бок.
* * *
Клавдия проснулась от того, что рядом с ней что-то
изменилось. Она проснулась, очень свежая и прекрасно выспавшаяся, и долго
лежала, не открывая глаз и с удовольствием вспоминая сон, который ей приснился.
Под одеялом было тепло, а вокруг холодно. У нее даже нос замерз, и она сунула
его под одеяло.
