Андрей Ларионов с рождения был частью чего-то целого и
незыблемого, как скала.
Клавдия Ковалева о рождении своем ничего не знала и всю
жизнь была одна, как игрушечный заяц, позабытый в пустой осенней даче.
Он осознал это как-то в одну минуту, хотя никогда раньше об
этом не думал.
“Пожалуй, рано мне еще на пенсию, – решил он. – Еще
пригожусь”.
Впереди у него было очень много работы.
Он должен был послушать кассеты, и те, которые спер у Мерцаловых,
и ту, которую ему дала Ирина. Он должен был за сегодняшний вечер прийти хоть к
какой-нибудь версии, которая удовлетворила бы его самого. Он должен был понять,
что происходит вокруг Клавдии Ковалевой и как это может быть связано с Сергеем
Мерцаловым. Кроме того, было еще что-то непонятное, ускользнувшее от него. Он
увидел это на фотографиях в старых альбомах и никак не мог вспомнить, что это
было. Оно не давало ему покоя, и почему-то он не сразу подумал об этом, а
только после того, как заехал к Клавдии в аптеку.
– Я, наверное, поеду, – сказала рядом Клавдия Ковалева. –
Спасибо тебе, Андрей. Если бы не ты, я бы сегодня просто пропала…
Вот тебе и раз.
Она, наверное, поедет! Спасибо, Андрей!
– Ты что? – спросил он недоверчиво. – Заболела? У тебя жар?
Или внезапно открылся посттравматический синдром?
– Нет у меня никакого синдрома! – возмутилась Клавдия. –
Просто поздно уже.
– Значит, так, – сказал майор Ларионов. – Сейчас я выдам
тебе свой НЗ в виде зубной щетки. Пока ты будешь чистить зубы, я разберу тебе
постель. Ты в нее ляжешь и уснешь. Это понятно?
На Клавдию напал столбняк и отупение.
– Непонятно, – констатировал Андрей. – Повторяю еще раз…
– Подожди, Андрей, – попросила она. – Мне же завтра на
работу. Как я отсюда поеду на работу?
Господи, о чем она говорит! Как будто работа была самой
большой проблемой!
– Как ты смотришь на то, чтобы поехать отсюда на работу на
метро? – предложил он. – Ну, в крайнем случае, если ты очень попросишь, я могу
тебя отвезти.
– Но у меня… нет одежды, – ляпнула она первое, что пришло ей
в голову.
– Наденешь мою. – Почему-то его очень разозлило то, что ей
даже в голову не пришло, что она может остаться ночевать у него. – Джинсы
веревкой подвяжем, свитеры до колен сейчас как раз в моде, если я не ошибаюсь.
Куртку я тебе дам. Будешь вся такая стильная до невозможности…
В сильном раздражении он встал и бахнул на огонь чайник.
Ручка жалобно звякнула.
– Безопасность я тебе гарантирую, – злобно проговорил он, не
поворачиваясь. – Твоя девичья честь останется в полной неприкосновенности. Твоя
стыдливость не будет оскорблена, а невинность поругана…
Он нес еще какую-то, должно быть, довольно оскорбительную
ахинею и остановился, только когда почувствовал, как она обняла его сзади и
прижалась пылающим лицом к его свитеру.
В одну секунду он позабыл обо всем – о работе и не просто
работе, о необходимости думать, соображать, контролировать себя. О том, что он
не должен так яростно целоваться с Клавдией Ковалевой, потому что она –
девчонка, мартышка, почти сестра и еще потому, что она пережила сегодня сильное
потрясение и, может быть, вовсе не хочет его, Андрея Ларионова, а просто
стремится забыть обо всем, освободиться от страха, перестать вспоминать, как
она вылезала из лужи, уверенная, что ее вот-вот прикончат.
Однако соображения высшего порядка моментально утратили
всякое значение. Он целовался с Клавдией Ковалевой, и это было так хорошо, так
по-молодому упоительно, так правильно, что он даже застонал слегка, прикусив ее
нижнюю губу. Он совершенно не думал о том, что может напугать или оттолкнуть
ее. Они целовались так, как будто делали это уже много раз, всю жизнь, но с
неистовым пылом первооткрывателей, которые после долгих лет плавания наконец-то
высадились на земле обетованной, и эта земля оказалась даже лучше, чем они
представляли себе во время трудного, полного опасностей путешествия. Она
оказалась лучше, чем баллады, которые были о ней сложены, чем пророчества и
предсказания. Она была самой лучшей, единственной наградой.
Андрей перевел дыхание и сказал, не отрываясь от нее:
– Я тебя хочу.
Клавдия слышала, как сотрясается под свитером его сердце.
– Я тоже, – сказала она и улыбнулась ему. Так это было
просто. Так легко. – Я хочу тебя уже много лет.
– Неужели? – переспросил он, не слыша себя и не понимая, о
чем она говорит. – Я умру от разрыва сердца, если не получу тебя немедленно.
– Ты все выдумываешь, Андрюша, – сказала она нараспев и
осторожно провела губами по его шее. – Тебе просто так кажется…
– Мне ничего не кажется. – Он зарычал, когда она прикусила
его ухо. Ее затылок лежал у него в ладони, волосы струились и просачивались
сквозь пальцы, рыжие, как морская вода, зажженная закатным солнцем. Он не мог
на нее смотреть и поэтому закрыл глаза.
Она что-то шептала около его уха, он не мог понять – что,
только чувствовал, как шевелятся ее губы, и смутно удивлялся, почему столько
лет эта женщина не принадлежала ему. Он готов был проклинать ее за это.
Где он был?!
Он больше не может ждать, будь оно все проклято.
Он подхватил ее под худенькую попку, облаченную в его
собственные джинсы, притиснул к себе и пошел в спальню, чувствуя руками только
грубую ткань, и от мысли, что там, под этой тканью, у него темнело в глазах.
И ничего она его не боялась. Он был прав, когда думал, что
не может напугать ее.
Она хотела его так же сильно, как он ее, и это было самое
лучшее, что она могла для него сделать.
Ни о чем не думать, ничего не анализировать, не вспоминать,
не сравнивать, как это было у него раньше, потому что ничего подобного раньше
не было. Она как-то в одно мгновение стала его собственностью, его частью, его
неожиданной удачей.
Ведь бывает иногда так, что просто везет.
Не было никакой романтики. Потом, немножко опомнившись, он
еще выругает себя за это. Разве так соблазняют девиц тридцатишестилетние
опытные мужики?
Не было никакой игры. Разве он не знает, как важна и
необходима утонченная прелюдия?
Даже слов никаких не было. Он не мог заставить себя
произнести хоть что-нибудь внятное.
Ему не хватало времени. Никогда в жизни он еще так не
спешил, боясь, что весь его опыт и самообладание подведут его.
Но и она спешила, он точно знал и чувствовал это, он не мог
ошибиться. Она рвалась вперед так же самозабвенно, как и он, и не было на свете
ничего лучшего, чем сознание этого.
