Мясо было готово, но есть Андрею расхотелось.
Она могла лежать где-нибудь с порванным горлом, как Сергей
Мерцалов.
* * *
Кашляя от подступающей рвоты, Клавдия выбралась из лужи и
села на мокрый асфальт. Голова кружилась, в глазах плавала отвратительная
зелень, от которой тошнило еще больше. И больно было ужасно. Больно было везде,
кажется, даже в желудке.
С трудом ворочая шеей, она огляделась по сторонам.
Никого. Какие-то люди шли вдалеке, почти у самого входа в
метро.
Что случилось? Кто на нее напал?
Скосив глаза, она посмотрела на свои ноги. Джинсы были
порваны на коленях. Под фонарем голая кожа казалась синей, а сочившаяся кровь –
черной.
Как же она теперь доберется до дома? В таком виде ехать в
автобусе невозможно…
Боль пульсировала в голове и никак не утихала. От удара ее
голова лопнула и разлетелась на куски, как упавший с грузовика арбуз.
Клавдия подняла руку и осторожно потрогала лопнувшую голову,
как будто это была чья-то чужая голова.
И никакая финка не помогла…
Вот дура. Она была уверена, что сможет защититься.
Откуда же взялся человек, ударивший ее? Она никого не видела
и ничего не слышала. Она даже ничего не почувствовала. Ее детдомовская интуиция
сработала только в самый последний момент, когда было уже поздно. Поздно…
Зачем он на нее напал? Что ему было нужно?
Неожиданно Клавдия охнула и стала шарить руками вокруг себя.
Сумка. У нее опять отняли сумку. Она засмеялась бы, если бы
не боялась, что ее вырвет.
Господи боже мой, все дело в ее сумке! Клавдия посмотрела в
середину лужи, откуда только что выползла, но и в луже сумки не было.
В двух шагах от метро, на автобусной остановке у нее отняли
сумку. Во второй раз за два дня.
Ключи и кошелек лежали в кармане. Она переложила их в карман
еще вчера, после кражи номер один.
В сумке был все тот же набор драгоценностей – очки, ручки,
бумажки, записная книжка. Ах да, еще паспорт, вспомнила она вяло. Она же
сегодня ходила в налоговую и брала с собой паспорт. Шут с ним, с паспортом. Она
не чеченский террорист, поэтому ей просто выдадут в милиции новый.
Господи, о чем она думает?!
Нужно как-то попасть домой.
Кряхтя, Клавдия поднялась и кое-как доковыляла на разбитых
ногах до фонарного столба. Столб был мокрый и приятно охладил щеку, когда
Клавдия к нему прижалась. Даже тошнота отступила.
Домой нельзя, шепнула ей ее хваленая интуиция. Ты же видишь
– происходит что-то совсем непонятное. Тебе нельзя домой, ты не знаешь, что
тебя может там ждать. И самое главное – кто.
Пока ты стоишь, прижавшись к столбу, кто-то внимательно и
неустанно наблюдает за тобой из темноты. Он видит каждое твое движение, он
слышит каждый твой вздох, он контролирует тебя, и ты даже не заметишь, когда он
сделает прыжок и убьет тебя.
На этот раз – насмерть.
На счет “три”…
Но ей некуда было пойти, да и как идти, когда ее не держат
ноги, и порваны джинсы, и с куртки течет, как будто она пролежала в луже по
меньшей мере неделю?! И тот, который наблюдает за ней из темноты, осторожно и
внимательно двинется следом и окажется там же, где она сама.
Ларионов сказал: нужно встретиться, но только так, чтобы ты
не привела за собой “хвоста”.
Клавдия подышала широко открытым ртом.
Она не домашняя барышня, маменьки-папенькина дочка. Она –
закаленная жизнью детдомовская девчонка. Она так просто не дастся.
Он ждет, что она пойдет домой? Пусть ждет.
Что делает человек, которого только что обокрали?
Правильно – идет в милицию. Она сейчас пойдет в милицию,
благо идти недалеко – в метро.
А там посмотрим, кто кого.
* * *
Андрей посмотрел на часы. Наверное, нужно ехать к ней.
Просто так сидеть и гадать, где она и что с ней происходит – глупо. Если ее нет
дома, придется, наверное, ждать или искать, хотя где ее можно искать, он даже
предположить не может.
Соглядатай его засечет, но делать нечего.
Он выругался, чувствуя, что весь состоит как будто из
замороженного бетона.
Неужели поздно?
Я тогда просто не смогу жить, понял он со спокойной бетонной
отчетливостью.
Если я не найду ее или найду и будет поздно, жить дальше я
не смогу.
Вот тебе и не просто работа.
Он поикал ключи от машины. Куда-то их бросил, когда вошел… И
нужно взять пистолет.
В дверь позвонили, когда он привычным движением застегивал
кобуру. Не глядя, он распахнул дверь, уверенный, что пришла баба Тома с
известием о том, что она только что разоблачила шпионский заговор.
И остолбенел.
– Андрей, привет, – скороговоркой сказала Клавдия. – Прости
меня, пожалуйста, что я так поздно, но у меня опять…
Она шагнула в квартиру, обняла его за шею, как маленькая, и
заплакала.
Она плакала довольно долго, Андрей обнимал ее и ни о чем не
спрашивал. Только осторожно захлопнул дверь на лестничную площадку, из которой
тянуло сырым осенним холодом.
– Прости меня, пожалуйста, – бормотала она ему в свитер,
судорожно всхлипывая. – Таньки нет, а домой страшно… Я… я не знаю, что на меня
нашло, я сейчас успокоюсь и все тебе расскажу, ты извини меня, пожалуйста…
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал он насмешливо-учтивым
тоном, скрывая за ним облегчение и буйную радость от того, что она цела и
невредима, что он все-таки не опоздал. – Сколько хотите…
Она не поднимала глаз. Ей было стыдно, что она такая мокрая,
грязная, страшная и что она приперлась к нему на ночь глядя.
– Ты знаешь, – сказала она, неловко отстраняясь и глядя в
пол. – У меня опять отобрали сумку. У метро, на “Речном”. Видишь, я даже упала…
И Таньки нет. Я посижу у тебя немножко и поеду.
– Да, – согласился он, – конечно.
Если бы она не чувствовала его руки, державшие ее за спину,
если бы прямо перед носом у нее не было его свитера, мокрого и колючего от ее
слез, если бы от него не пахло так хорошо – одеколоном, сигаретами и еще
чем-то, – ей было бы легче. Но как найти в себе силы отстраниться от всего
этого и сказать что-нибудь умное или хотя бы объясняющее ее эффектное появление,
если в первый раз в жизни она была так близко к Андрею Ларионову?
