– Вряд ли… – Ася с трудом сглотнула, боясь разреветься как последняя истеричка. Она не смотрела на Тугарина. Она смотрела на повязку, белеющую на смуглой груди. Немного выше повязки на смуглой груди был длинный тонкий шрам. Гладкий и светлый – давний. – Нет, я вряд ли смогу привыкнуть… Нет, не смогу. И не хочу. Разве к этому можно привыкнуть?
Она осторожно потрогала пальцами гладкий и светлый давний шрам и все-таки не удержалась, всхлипнула. Тугарин наклонил голову, посмотрел, как она трогает давний шрам, – и вдруг… хихикнул! Смешно ему! Это уж вообще ни в какие ворота! У нее в солнечном сплетении тугой комок холода уже корни пустил, а ему смешно!…
– Ты чего, а? – Тугарин смотрел в ее возмущенное лицо и улыбался. Бессовестный. – Ты вот из-за этой царапины так расстроилась? Вот что значит не владеть достоверной информацией… Это я стеклом порезался. Ветер поднялся, я окно кинулся закрывать, а стекло в форточке хрясь – и напополам! И все осколки – прямо на меня! Один большой был, вон как располосовал. Кровищи было!… Даже на джинсы попало. Жалко джинсы, новые были.
– Врешь, – с робкой надеждой сказала Ася.
– Да правда новые! – оскорбленно вскричал Тугарин. – Я их всего раз пять надевал – это что, старые, что ли? Пришлось выбросить. Ужасно обидно.
Он смотрел на нее честными глазами и делал выражение лица типа «это была невосполнимая потеря». Ага, семинар в Германии…
– А остальные осколки стекла из форточки изрезали тебе всю спину, – устало подсказала Ася. – И все это случилось как раз в тот момент, когда ты читал коллегам лекцию на русском языке. Со словарем. Надо было словарем закрываться, что ли…
– А про спину ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Тугарин. Не дождался ответа, повздыхал, помолчал, потерся колючей щекой о ее висок и наконец нерешительно добавил: – Может, привыкнешь постепенно, а?
– Нет, – твердо сказала она. – Я себя знаю. Я к этому никогда не привыкну.
И попыталась отстраниться, высвободиться из его каменной руки, слезть с его каменного колена… В конце концов, когда-нибудь нужно начинать бороться с зависимостью. Пока не поздно.
– Так это что, всё, что ли? – Тугарин и не думал выпускать ее из рук. Из руки. Из каменной руки, которой он прижимал ее к каменной груди. Замуровал ее в каменную стену, а чтобы она не трепыхалась, напомнил, что его боевые раны еще болят: демонстративно отвел левое плечо чуть-чуть назад, вытянул левую ногу далеко вперед и при этом артистично застонал сквозь зубы. – Ты не можешь меня бросить в таком состоянии. Тыхотя бы подожди, пока я не выздоровлю. Ты подождешь?
– Подожду, – как можно спокойней пообещала она. – Уже недолго осталось. Ты быстро выздоравливаешь. Врачи говорят, что дней через десять уже бегать будешь.
– Хорошо, – обрадовался Тугарин. – Я думал, что через пять… А десять дней – это очень хорошо. За десять дней ты, может, и привыкнешь. Хоть немножко…
– Нет…
Она хотела сказать, что не сумеет привыкнуть – просто раньше сойдет с ума от ужаса ожидания беды, что она действительно слабая женщина, до такой степени слабая, что не умеет бороться с обстоятельствами, никогда не умела, и эти обстоятельства ее в конце концов сожрут, а она должна думать о Наташке, и Васильке, и о Соне тоже, и о маме, тете Марте, Митьке, тете Фаине… Хотя тетя Фаина и без нее, конечно, справится. Только все равно это нечестно – бросать тетю Фаину одну, ей все-таки уже очень много лет, а поднимать детей еще долго, так что Асе никак нельзя сходить с ума, умирать от ужаса и вообще любым способом устраняться от взятых на себя опекунских обязанностей. И еще она хотела сказать, что глазной хирург должен всегда быть спокоен, у глазного хирурга не должны дрожать руки, даже сердце не должно биться как сумасшедшее…
Ничего этого она сказать не успела. Потому что каменная стена, в которой она была замурована, слегка шевельнулась, поворачивая Асю так, как ей, стене, было удобней, каменные пальцы осторожно легли Асе на затылок, заставляя ее поднять голову, и твердые горячие губы закрыли ей рот. Губы были твердые, но не каменные. Живые, горячие, нежные и жадные. Она удивилась. Потому что не ожидала, что Тугарин начнет целоваться… Нет, ожидала. Но – потом. Когда выздоровеет. Когда у него левая рука не будет прибинтована к торсу. Когда он будет нормально ходить, не оберегая ногу от случайных прикосновений. Ну кто ж целуется с двумя незажившими огнестрельными ранами?… То есть не с огнестрельными ранами целуется, а при огнестрельных ранах. Тьфу ты… Целуется, имея в анамнезе две огнестрельные раны. Незажившие. И неизвестно сколько заживших…
– М-м-м…
Это она подумала, сколько ран у него может добавиться – к зажившим и незажившим – потом, когда он опять поедет на симпозиум в Германию. С толковым словарем русского языка в наплечной кобуре.
Тугарин оторвался от ее губ, похлопал ошалелыми глазами, с трудом перевел дух и испуганно спросил:
– Что такое?… Может, ты за Гонсалеса замуж собралась?
Ася тоже с трудом перевела дух, попыталась сообразить, о чем он спрашивает, сообразить не получилось, и тогда она тоже спросила:
– При чем тут Гонсалес?
– Ни при чем? – Тугарин заметно обрадовался, но тут же опять озаботился: – А тогда за кого ты замуж собралась?
– Ни за кого не собралась, – начала Ася.
– Ну-ну! – перебил ее Тугарин. – Вот только этого не хватало! Не собралась она… И это я слышу от собственной невесты практически накануне свадьбы! Он опять потянулся к ней жадными губами, а его жадные пальцы опять охватили ее затылок, а она успела сказать только: «Не привыкну», – а он успел сказать: «Асенька хорошая»… А потом они просто целовались, и Ася уже ни о чем не думала. Наверное, и он ни о чем не думал, потому что, когда в дверь негромко постучали, сначала – опять каким-то неуловимым движением – посадил ее на край кровати, закрыл своими квадратными плечами, даже, кажется, встать хотел, но через секунду сообразил, что здесь никто на них нападать не собирается, качнул головой, с досадой щелкнул языком, мягко и бесшумно, как невесомый, свалился на кровать, вытянулся на спине, а потом громко сказал двери:
– Что это такое? Открыто же!
Заглянул кто-то из тех двоих, которые всегда торчали в коридоре возле его палаты, радостно доложил, что пришли посетители, сейчас им халаты выдадут – и заявятся. С импортными апельсинами. Через пару минут заявились посетители в халатах, правда с импортными апельсинами. Тугарин Асю опять со всеми перезнакомил, она опять никого не запомнила. Посидела еще немножко, приняла участие в дежурной дискуссии об импортных апельсинах: «Апельсины бывают только импортные, отечественных не бывает!» – «А грузинские?» – «Это уже заграница!» – и собралась домой. Она всегда сразу собиралась домой, когда к Тугарину приходили посетители. Это же не просто посетители были, это же его люди. Его команда… нет, его группа, так он говорил. Они приходили поговорить наверняка не об импортных апельсинах. О работе они приходили поговорить. У них была та же работа, что у него. А у нее была совсем другая работа. Не говоря уж о том, что у нее вообще был отпуск.
