— Я же говорил, что сразу нельзя… Я же говорил, я же говорил… Сразу нельзя! Нельзя сразу! Выбросить их к черту! Нельзя! Я же говорил!
— Еще чего, — прокашлявшись и продышавшись, сказала Тамара и засмеялась: — Не вздумайте выбрасывать! Проснусь — доем. Видели бы вы сейчас свои лица! Ой, не могу… Смешно…
Она не успела договорить — уснула на полуслове, на полусмехе, совершенно счастливая и спокойная, уснула так внезапно и глубоко, что перепугала всех до полусмерти. Она не слышала, как рыдала Наташка, не ощущала попыток Николая разбудить ее, никак не отреагировала даже на то, как Ленка поднимала ей веки, чтобы увидеть зрачки. Это потом уже ей рассказали, как они спала — почти двое суток как мертвая, и даже приехавшая врачиха сначала ничего не поняла, тоже поднимала ей веки и рассматривала зрачки, долго считала пульс, слушала сердце, листала историю болезни, поджимала губы, дергала плечиком… И наконец сказала недовольно:
— Да оставьте ее в покое! Она просто спит. Это ничего, это бывает, особенно после сильного стресса. После психической травмы. А то, что в истории болезни написано… Не знаю, не знаю… Лично я с этим диагнозом не согласна. Не вижу никаких признаков. Ни-ка-ких! Пусть поспит вволю. Проснется здоровой.
Врачихе смотрели в рот затаив дыхание, но верить боялись. Врачиха была молоденькая, наверное, только что со студенческой скамьи — какой у нее мог быть опыт? И больную она видела впервые в жизни. Ее небось и послали на вызов потому, что другим ехать не хотелось — тем, кто все это время безуспешно лечил Тамару, кто поставил страшный диагноз, кто считал, что ездить к больным с таким диагнозом все равно без толку. Вот и послали к безнадежной больной бестолковую девчонку, а та по своей бестолковости старается обнадежить родных таким диким способом: проснется здоровая! И даже не понимает, как это жестоко.
— Я завтра еще заеду, на всякий случай, — между тем говорила бестолковая девчонка. — Больную не будите, лекарств не давайте, последите, чтобы на боку лежала. Если поднимется температура — вытирайте лоб и руки влажной салфеткой. Но температура — это вряд ли…
Тамара ничего не слышала и ничего не чувствовала — ни как ее вытирали, ни как переворачивали на бок, ни как меняли постель… Она спала себе и спала, а потом вдруг сразу проснулась, с трудом сползла с кровати, с еще большим трудом выудила из-под кровати свои тапки, сунула в них ноги и торопливо пошлепала в туалет, с удовольствием зевая во весь рот и с удивлением отмечая, что ее почему-то шатает, как камышину под ветром. Из полутьмы коридора возникла Анна, шагнула наперерез, обхватила мать за плечи, тревожно заговорила:
— Мам, ты как себя чувствуешь? Ты зачем встала? Ты лучше ложись… Подхватилась ни с того ни с сего!
— С того, с того, — проворчала Тамара, уворачиваясь от настойчивых объятий дочери. — И с того, и с сего… Отстань от меня, я уже здоровая. Лучше бы приготовила чего-нибудь, страсть как есть хочу.
Она захлопнула дверь перед носом оторопевшей Анны, и та, заметно испуганная активным сопротивлением матери, неуверенно спросила из-за закрытой двери:
— Ты соленого огурца хочешь, да?
— Почему это соленого огурца? — рассеянно отозвалась Тамара, рассматривая себя в зеркало над раковиной. — Мне бы чего посущественней. Пожирней чего-нибудь. И побольше. Свиную отбивную хочу, толстую, с перцем и под луковой шубой. Еще котлету хочу. И пельмени! Чуть не забыла — отец говорил, там шпроты есть, целая банка. Пусть открывает, сейчас есть приду.
Кажется, Анна уже убежала выполнять материнские распоряжения — со стороны кухни слышался многоголосый галдеж и звон посуды, а Тамара все перечисляла вслух, чего бы такого еще она съела, рассматривая себя при этом в зеркале. М-да, зрелище, прямо скажем, удручающее. Точно так же выглядело привидение в каком-то американском триллере… Только у того привидения прическа все-таки поприличней была. Тамара попробовала пригладить волосы — в зеркале отразилась рука… Тощая, бледная, совершенно чужая рука, не рука, а гаечный ключ какой-то. Она опустила руку и долго рассматривала ее с брезгливым любопытством, потом задрала ночнушку и точно так же долго рассматривала ноги, потом потрогала живот, бока, осторожно поводила ладонями по ребрам. Теперь понятно, почему ее сквозняком качает. Все, начинаем новую жизнь.
Тамара до упора вывернула оба крана и полезла в ванну, не дожидаясь, когда она наполнится. И тут же в дверь стала ломиться Наташка, что-то громко верещать о том, что мать не имела права закрываться, и угрожать, что сейчас дверь высадит. Тамаре не хотелось, чтобы ее видели такой, но ведь они и так уже видели, за два-то месяца, поди, насмотрелись вдоволь на ее неземную красоту… Ладно, что ж теперь. Она вздохнула, с трудом дотянулась до двери и щелкнула задвижкой. Натуська ворвалась в ванную, как стихийное бедствие, стукаясь обо все углы и смахивая с полочек бутылки с шампунем. Анна возникла вслед за ней тихо и незаметно, но при этом с таким видом, будто всю жизнь здесь провела, ни на секунду не отлучаясь. Тамаре почему-то все сейчас казалось забавным, каждое движение, каждое слово дочерей, и выражения их лиц — очень разные, но странным образом передающие одно: тревожное ожидание, полное робкой надежды.
— Ну и о чем базар? — склочным голосом поинтересовалась она, смеясь про себя и с кряхтением укладывая все свои бледные кости в воду. — За какой такой надобностью вы сюда всей толпой вломились?
— А вот… спинку потереть! — воинственно крикнула Натуська и шмыгнула носом. — А ты закрываешься! Зачем закрываешься, а?
Анна молча отодвинула сестру, стала сосредоточенно намыливать губку, плеснула в воду пены для ванны. Тамара засмеялась, закрыла глаза и перестала слушать тревожные вскрики Наташки и тихое успокаивающее бормотание Анны, только с наслаждением ощущала горячую воду, шершавую губку, душистую пену, а потом — свой старый махровый халат, который показался ей неожиданно большим и тяжелым.
А затем все они сидели за столом — не за кухонным, а за круглым столом в большой комнате, — девочки, Николай, Ленка, которой позвонили, когда Тамара полезла в ванну, и все ели одинаково жадно, будто тоже голодали эти долгие месяцы вместе с ней, и одновременно говорили какие-то глупости, и Наташка выбегала пару раз в кухню — якобы что-то сделать, а на самом деле, конечно, чтобы пореветь, и Николай выходил за ней — якобы помогать, а на самом деле, конечно, чтобы успокоить младшенькую… А потом вдруг приехала та молоденькая врачиха, та бестолковая девчонка, которая два дня назад не поверила в диагноз, который приговаривал Тамару к смерти, не поверила — и приговорила ее к жизни. Девчонку тут же схватили и поволокли к столу, она попробовала отбрыкаться — бестолковая же! — но ее в два счета скрутили, вытряхнули из плаща, выдернули из туфель и чуть не на руках отнесли в комнату, усадили на диван рядом с тяжело дышащей от обжорства Тамарой, окружили кольцом, чтобы не сбежала, — бестолковая же! — и принялись хором излагать историю чудесного выздоровления больной. Безнадежной больной, заметьте, и, заметьте, полного выздоровления!
Подробно пересказали детектив о поиске соленых огурцов, показали в лицах и с комментариями — точно так, как это предвидела Тамара, — то, как она с урчанием и повизгиванием вгрызалась во все огурцы по очереди, как у нее пытались отобрать тарелку, но отобрать сумели только тогда, когда она уснула так крепко, что все подумали, будто она умерла, и сами чуть не умерли… Врачиха слушала и поглядывала на эту истерику с профессиональным интересом, а на Тамару — с успокаивающей понимающей улыбкой, и от этого Тамара чувствовала себя совсем здоровой, вообще единственной здоровой в этой толпе буйно помешанных.
