— Это брат Колин, что ли? Чтой-то я его раньше не видела…
— Это не брат, — вяло откликнулась Тамара, сдерживая острую ненависть и к этой любопытной мордочке, и к черным платкам, и к траурным выражениям чужих лиц: ко всем этим чужим, ненужным ей, но живым людям. — Это мой друг.
— Не брат? — удивилась любопытная мордочка. — А я думала — брат. Или еще какая родня. Сильно на Колю похож. И на покойника все смотрит и смотрит, смотрит и смотрит.
Евгений и правда, не отрываясь, смотрел на ее деда, а Николай искоса поглядывал на Евгения. Сейчас Тамара совершенно точно знала, о чем каждый из них думает. Будто слышала их мысли. Евгений думал: так вот кто был для нее важнее всего, важнее всех, вот из-за кого она вынудила меня дать ту дурацкую клятву, вот ради кого она пожертвовала нашим счастьем, моим счастьем, моей новой семьей. Николай думал: так вот кто отобрал у меня жену, вот из-за кого мне приходится все время ждать, что она вот-вот скажет, что уходит, бросает нас, бросает меня, оставляет меня одного доживать жизнь…
Чейз сидел, неловко прижавшись боком к одному из табуретов, на которые был поставлен гроб, а когда увидел Евгения — поднялся, слабо вильнул хвостом, сунул башку ему под руку. Николай болезненно поморщился, глянул больными глазами на жену… Она тоже поморщилась, остро ощущая его боль и обиду, но не зная, как ему помочь. Она сама была переполнена болью, ей поведение Чейза тоже показалось предательским. Зачем Евгений пришел? Просто посмотреть на того, кто все эти годы удерживал ее в семье? Убедиться, что он умер и теперь удерживать ее в семье некому? Зачем, зачем, зачем он пришел? Черт бы его побрал… Чего ему тут надо? Они все живые, а дедушка умер. Разве это справедливо?
Краем сознания она понимала, что нельзя так думать, но справиться с собой не могла — сил не хватало, все ее силы уходили на то, чтобы держаться на ногах, кому-то что-то отвечать, совершенно не понимая обращенных к ней слов, и даже делать что-то нужное — наверное, нужное, во всяком случае, никто не сказал ей: перестань, ты что-то не то делаешь… Значит, она делала то, что надо, и говорила то, что от нее ожидали услышать, и на ногах держалась. Она боялась провалиться в глухое черное беспамятство прямо на виду у всех этих чужих людей и мечтала о беспамятстве, о возможности не видеть прозрачное лицо деда, — какой он весь тонкий, оказывается, — и не слышать откровенно завистливых чужих голосов: «Ну, он-то по-о-ожил, он-то хорошо пожил, сколько хотел».
В комнате деда ревели девчонки, сидели на его кровати рядышком, тесно прижавшись друг к другу, держались за руки и ревели.
— Ну почему надо? Эта дура вообще сдвинутая! Вот пусть сама и умирает, если надо! А дедушка пусть бы жил! — сквозь слезы говорила Наташка сиплым, плывущим голосом.
Анна что-то ответила неслышно, и Наташка обозлилась:
— При чем тут возраст?! Леркиной прабабке вообще сто четыре года! Она живая, а дедушка умер! Они все живые, а дедушка умер!
И Наташка зарыдала в голос, свалилась ничком на дедушкину постель, зарываясь лицом в покрывало, комкая его пальцами. Анна беспомощно смотрела на мать, лицо у нее было неподвижное и спокойное, но совершенно мокрое от слез, слезы собирались к остренькому подбородку и градом сыпались на черное платье, и там, куда они попадали, платье становилось еще чернее.
— Я не знаю, что с ней делать, — тускло сказала Анна, машинально растирая ладонью влажные черные пятна на черном платье. — Может, дать ей что-нибудь? Валерьянки, что ли…
— Ну, дай, — так же тускло согласилась Тамара. — И сама попей. На кладбище еще тяжелее будет… Ань, ты с Натуськой как-нибудь сама, ладно? Я сейчас не справлюсь.
Анна молча кивнула, и Тамара вышла из комнаты деда, из его книг и его вещей, из его запаха, голоса, света — к его прозрачному лицу с закрытыми глазами, и прозрачным ладоням, сложенным на груди, и слабому треску свечей, и горячему запаху воска… Сирота. Вот теперь она по-настоящему осталась сиротой. Господи, тяжело-то как.
Она не очень помнила, как все было, время будто разорвалось на не связанные друг с другом мгновения, мгновения эти перемешались, беспорядочно рассыпались, выпадали из поля зрения, из сознания, не давая себя запомнить. То долгая, душная, молчаливая дорога в тряском автобусе, то бестолковые поиски табуретов, на которые нужно поставить гроб, то деловитый полушепот какой-то чужой тетки у нее под ухом: «А руки-то развязали? Руки ему надо развязать…», а потом как-то сразу — заваленный венками и цветами желтый глиняный холмик, и звон посуды на кухне, и чужие руки, накрывающие на стол в ее квартире…
— А Чейза покормили? — вдруг вспомнила Тамара. — Чейза надо покормить… Кажется, он сегодня вообще не ел…
Чейза в квартире не было, Анна вышла во двор, походила вокруг дома, покричала — Чейза нигде не было. Кто-то вспомнил, что пес был на кладбище, ну да, он же сразу в автобус забрался, всю дорогу молча под сиденьем лежал, а потом его рядом с могилой видели, наверное, он там и остался… Это было последней каплей, и Тамара не выдержала, поплыла, цепляясь за стены, добралась до спальни, свалилась на постель, сжалась в комочек, пытаясь задавить рвущуюся изнутри боль, и тоску, и панику, но ничего не получалось, и тогда она наконец заплакала, плакать было тяжело и больно, она кусала руки, чтобы не завыть, и краем сознания боялась, что ее увидят девочки и муж, и Евгений тоже может увидеть, ведь он зачем-то пришел, все зачем-то пришли хоронить ее папочку, он умер, а они живые…
Наташка свалилась рядом, обхватила ее тонкими горячими руками, хлюпала носом и что-то сипела ей в ухо. Анна, тихо плача, сидела рядом на краю кровати, совала ей какую-то таблетку, заставляла пить воду из мокрого, скользкого, холодного стакана. Николай пришел, молча постоял над ней, наклонился, погладил по голове прохладной ладонью, сказал негромко:
— Я сейчас туда съезжу, посмотрю — может, Чейз там действительно остался. Слышишь? Я еду Чейза искать. Ты не плачь, ты поспи лучше.
— Я с тобой, — вскинулась она, пытаясь выпутаться из Наташкиных рук. — Я с тобой поеду, ты один не найдешь…
— Нет. — Николай мягко придержал ее, не давая подняться. — Нет, тебе нельзя… С кем дети останутся? Со мной поедет… Евгений Павлович.
Она равнодушно отметила, что он запнулся, произнося имя Евгения, так же равнодушно подумала, что они с мужем так ни разу ни о чем и не поговорили, а ведь поговорить следовало… Поговорить было просто необходимо, ведь надо же что-то решать, но дедушка был жив, и решить хоть что-то было просто невозможно, а теперь дедушка умер, она осталась одна, придется все-таки решать…
Тамара еще слышала, как Николай что-то говорил девочкам, как Анна что-то тихо отвечала ему, а Наташка громко ревела, потом ей показалось, что в комнату вошел Евгений, он тоже что-то говорил, — но, может быть, это только показалось, она уже не очень понимала, что происходит на самом деле, а что ей снится, а потом и вовсе ничего не снилось, она уснула так глубоко, что даже привычное ощущение времени, живущее в ней всегда, даже во сне, на этот раз отключилось… Проснувшись наконец, она совершенно не представляла, сколько времени прошло — не больше часа или сутки. Оказалось, что на самом деле прошло почти двое суток. Пока она спала — какую все-таки таблетку заставила ее выпить Анна? — в доме многое изменилось. Чужие руки, накрывающие стол, потом убрали все со стола, перемыли, перечистили, переставили ее посуду на непривычное место, передвинули ее мебель не так, перевесили полотенца не туда… Квартира была полна чужих запахов и даже, казалось, чужих звуков. В ней не было дедушкиного голоса, шуршания его газеты, шарканья его шлепанцев, не было его притяжения, постоянного, мощного, теплого поля притяжения, в котором она жила всю жизнь. Была пустота. Не было и деловитого цоканья когтей Чейза по линолеуму, его нетерпеливого сопения возле холодильника, его радостного пританцовывания у входной двери… Чейза так и не смогли найти, его не было ни на кладбище, ни в соседнем парке, никто его не видел, на расклеенные повсюду объявления «пропала собака…» никто не откликался.
