— Кажется, вот эта лавочка, — неуверенно сказала Юлия, останавливаясь у очередной двери, приглашающе распахнутой в кондиционированный полумрак очередного маленького магазина. — Я не очень помню, все-таки больше десяти лет прошло. Зайдем, а?
И чем эти Канары ей так понравились? Не Канары, а один сплошной базар, огромная барахолка, слепленная из невероятного количества лавок, прилавков, развалов, крошечных магазинчиков и магазинов побольше, каких-то киосков, стоящих прямо на пути, и окон, которые при ближайшем рассмотрении оказывались тоже витринами. Они заходили уже в дюжину мелких магазинов, но Юлия ничего не купила, да особо и не смотрела ни на что. Катька еще в третьем застряла, засмотревшись на какие-то бисерные кошельки и сумочки. Алан остался с ней (Виктор подозревал — для того, чтобы не дать Катерине накупить какого-нибудь уж совсем немыслимого барахла), а Юлия все шла и шла по правой стороне торгового ряда, заглядывая в полуоткрытые двери, и Виктор никак не мог понять, что именно она ищет. Все эти лавки были на одно лицо и торговали практически одним и тем же. Точнее — всем подряд, от небрежно отшлифованных стразов до очень неплохих ковров из натуральной шерсти. Правда, шпилек Юлия пока не нашла. Как удачно получилось, что на Канарах есть все, кроме шпилек… Сегодня эта белая толстая резинка, которой она все время перетягивала у основания подобранную косу, наконец-то порвалась, и коса змеилась вдоль спины, вдоль полосы серого рисунка на белом фоне ее платья, слегка шевелилась, как живая, вздрагивала, раздраженно подергивала концом, усиливая сходство Юлии с Хозяйкой Медной горы, если Виктор правильно помнил свое впечатление от той сказки Бажова… Нет. Хозяйка была, кажется, большая, неподвижная, малахитовая и вся в драгоценностях. А Юлия — тонкая, стремительная, как ящерица, и невозможно представить ее в чем-нибудь малахитово-зеленом, или черном, или золотом… Опять она в каком-то балахоне до пят. Кажется, он уже так привык к ее балахонам, что маленькое белое платье, которое она надела в день рождения, воспринял чуть ли не как вызов лично ему. Как они все на ее ноги пялились!..
Что это он опять о чем попало думает? В конце концов, все это не имеет никакого отношения к его задаче: расшифровать, разгадать, понять Юлию как явление.
Подумать только, Юлию как явление, похоже, не против были бы понять процентов девяносто прохожих. Ну и правильно, что она эти балахоны носит, вон как опять уставились… Интересно, она на самом деле не замечает, как на нее смотрят, или просто плевать хотела со своей снобистской колокольни на всех остальных со всеми их взглядами?
Юлия заглянула в темный проем двери, помедлила на пороге и скользнула внутрь, даже не задев нити стеклянных бус, густо занавешивающих вход. Ну чисто ящерица… Виктор подождал минутку — вдруг это опять не та лавочка, и она сейчас выйдет, — не дождался и вошел за ней, конечно же цепляясь за эти проклятые бусины, путаясь в них, как муха в паутине, и производя такой шум, будто опрокинули ведро колотого льда. Похоже, она все-таки нашла то, что искала. Интересно, что же она все-таки искала? Лавочка как лавочка, ничем не отличается от всех прочих лавочек на этой международной барахолке…
А, вот чего она искала. Вот кого. Ну, если сейчас окажется, что хозяин этой торговой точки — тоже какой-нибудь ее сват, брат, кум или деверь…
— Да-да, еще бы! — говорил сват-брат, с энтузиазмом размахивая короткими толстыми лапами с таким видом, будто вот прямо сейчас кинется обнимать Юлию. Ох и противный тип… И выговор у него — «та-та, исчо пы». — Или я мог забыть? Эти годы — что это за годы, я вас спрашиваю! Как один день, как один час! Я все помню! Или я забуду такую интересную барышню? И ее папу — о, ее великолепного папу… Я надеюсь, ваш папа благополучен? Мои девочки помнят его до сих пор… Мои девочки вышли замуж, я уже три раза дед, да-да… А Лео помнит вас. Или я его не понимаю? Лео два года ходил как больной, и я ему сказал: мальчик, такие женщины рождаются для того, чтобы мы встретили их однажды, а потом всю жизнь видели бы во сне. Да-да, я так и сказал. И Лео сказал: папа, я сам знаю, или я дурак? Лео умный мальчик. Но он так и не женился, глупый мальчик.
Виктор слушал захлебывающийся говор старого чудака, жадно вылавливая крупицы информации о Юлии. Ну да, она была здесь раньше, это он и так знал — она сама сказала, что любит Канары… Значит, так, здесь она была с отцом одиннадцать лет назад. В Болгарии — двенадцать лет назад, тоже с отцом. В Англии она выросла… Где еще она успела побывать? Поздравления ей присылают из Германии и из Франции… В каких еще столицах, на каких еще островах, в каких странах какие-нибудь Лео встретили ее однажды, а потом видели во сне? И ничего удивительного, что она надменна, как Снежная королева. При таком-то глобальном обожании Ее Величества… Он не ревнует. С какой стати? Он ни разу в жизни никого не ревновал. Он даже не знает, что это такое — ревность. Он просто исследует явление. И совершенно беспристрастен, как и положено исследователю.
Виктор слушал болтовню хозяина магазина, смотрел, как Юлия, сияя радостной улыбкой, жадно заглядывает ему в лицо, и чувствовал, что его исследовательская беспристрастность трещит по всем швам. Ему-то она так никогда не улыбалась. Его-то она так никогда не слушала. Толстый болтливый старик, было бы кому улыбаться… Выйти, что ли?
— Да-да, дети — это все, это смысл жизни, и это радость, и это головная боль… Или я не знаю? Для ваших детей я найду все лучшее!
Виктор передумал выходить.
— А ваш муж — он благополучен?
Хозяин дома выжидающе глянул на Виктора ласковыми печальными глазами, и Юлия машинально оглянулась на Виктора, рассеянно и вроде чуть виновато.
— Я вдова, — помолчав, сказала она спокойно. — Муж погиб в аварии несколько лет назад. Извините, я не представила… Это Виктор, брат моей подруги. Мы плывем на одном корабле. Круиз.
— Да-да. — Старик одарил Виктора еще одним ласково-печальным взглядом и опять вцепился в Юлию. — Муж погиб… Какое несчастье, какое несчастье! Такая молоденькая женщина — и уже вдова… Одна — и дети, ах, какое горе… Присядьте здесь. Я найду лучший товар для ваших детей, и вы удивитесь, как это будет дешево.
Толстый болтливый старик нырнул в дверь за прилавком и загалдел за стеной на незнакомом языке, а Юлия медленно пошла вдоль стен, разглядывая игрушки, шляпы, тряпки какие-то, обильно наваленные на полках от пола до потолка. Виктор пошел за ней, остановился за ее спиной, глядя поверх ее головы на все это барахло, и тихо спросил:
— Ты почему ему не сказала, что это не твои дети?
Юлия обернулась, минуту помолчала, рассматривая его со странной смесью растерянности и высокомерия, и наконец ответила:
— Потому что это мои дети.
Ух, как все-таки с ней трудно. Достоевщина какая-то. Ну вот на что она опять обиделась? Или рассердилась?
Виктор отошел, сел в маленькое кресло в углу магазина и принялся старательно вспоминать, как она плакала тогда ночью в поезде и как он гладил ребром ладони ее брови, и держал ее руки, и что-то говорил, пока она не проснулась, не успокоилась и не сказала, что хочет есть… И как они ели одно яблоко, откусывая по очереди, и передавали его друг другу в темноте, и пальцы у них были одинаково липкие от яблочного сока. Пустяк. Эпизод. Ерунда. Так почему он все время это помнит? Потому что тогда Юлия была совсем другая. Потому что если бы не этот пустяковый эпизод, он вряд ли пытался бы догнать ее на вокзале, даже притом что узнал, что никакого мужа у нее нет. Яблоко. Где бы добыть яблоко? Только одно. Именно одно. Ему срочно нужно одно яблоко.
