Было даже хуже, чем в той стране, где вместо Бога был Аллах,
чем в той стране, где торчала на площади статуя льва, – в дальних краях,
забывшихся так надежно, что даже цветные ленточки на кителе и шрам на бедре с
ними никак не связывались. Если прикинуть, там было даже лучше, там в него
попросту стреляли, и можно было отвечать, сколько душе угодно, а теперь –
словно волна тащила подальше от берега. С волной не договоришься, от нее не
отобьешься…
Не отобьешься?
…Он стоял так, чтобы его видел часовой под зеленым грибком,
слушал далекое порыкивание танкового мотора и смотрел на дорогу – точнее,
скверную колею, пробитую машинами в сухой земле и подпорченную конскими
копытами. Таких дорог тут было множество, они сплетались, разбегались, могли
завести в самые неожиданные места. Когда-то совершенно трезвый доктор Зуев на
старом уазике ухитрился заехать в Китай без всяких пограничных формальностей.
Он ехал себе и ехал, заблудился, но ничуть не расстроился, потому что любая
дорога куда-нибудь да приведет. И эта старая истина нашла подтверждение, когда
впереди показались белые невысокие строения казарменного вида, осененные алым
полотнищем на высоком флагштоке. Хорошо еще, остроглазый доктор вовремя
заметил, что полотнище-то алое, но вместо серпа и молота на нем красуется большая
золотая звезда в компании четырех маленьких, золотеньких… Дело было, между
прочим, еще при жизни Мао, когда по обе стороны границы ужасно друг друга не
любили. Доктор рванул оттуда быстрее лани, в Китае его никто не заметил, а дома
все обошлось, даже потом, когда эскулап проболтался-таки по пьянке, ему никто
не поверил, включая бдительного особиста, знавшего по-китайски целых
восемнадцать слов.
Сварог стоял и смотрел на дорогу – ничего другого не
оставалось. По случаю воскресного дня динамик на столбе орал эстрадные песни, и
идеологически выдержанная певица заливалась во всю глотку: «Прощай, король,
прощай!» – как будто ее когда-нибудь могли подпустить беседовать к королю да
еще разрешили «тыкать». Сварог в уме сказал про певицу матерное, не отрывая взгляда
от дороги.
И он был вознагражден, дождался Мэлсдоржа. А тот нисколечко
не удивился. Просто придержал конька и хладнокровнейшим образом спросил:
– Что, допек каган?
– Допек, – сказал Сварог.
– Я же говорил – беспокойный… Что, помочь надо?
– Надо, – сказал Сварог.
– Россия идет к рынку, Монголия идет к рынку…
– Что надо? – спросил Сварог.
– Автоматных патронов надо. Волков развелось.
– Делов-то, – сказал обрадованно Сварог. – Автомат
не надо?
– Автомат мне уже звезданули, – сказал Мэлсдорж. –
А вот золота надо. Не для меня. Для кагана.
– Откупаться? – не понял Сварог.
– Считай, что откупаться…
Если кто-то станет уверять вас, что майору в отдаленном
гарнизоне ни за что не звездануть полрюкзака автоматных патронов, пошлите его к
черту. Даже не обязательно быть майором. Дело совершенно житейское. Гораздо
труднее, не зажигая света и не разбудив жену, ночью отыскать и сгрести в карман
ее золотишко. А покинуть ночью территорию, перемахнув через забор из
потрескавшихся бетонных плит, и вовсе проще простого, вы не в Чикаго, юноша, вы
в советском военном городке…
Эта ночь своей веселой жутью, наверное, запомнится навсегда.
Мэлсдорж привел его в какую-то мастерскую, где два монгола только что
откупорили водку, совершенно по-русски распотрошив на газете «Унэн» селедку и
плавленые сырки. Однако, увидев Мэлсдоржа, они поклонились чуть ли не до земли,
убрались в уголок, враз забыв про водку, и пулей выскакивали оттуда, едва
Мэлсдорж коротко отдавал непонятные распоряжения. Они разожгли огонь в горне,
притащили инструмент и снова пристроились в уголке, испуганно таращась на
Сварога – ему явно перепала доля суеверного почтения.
– Ты тут в законе, я смотрю, – сказал Сварог, неловко
топчась посередине и все время натыкаясь на ржавые железяки.
– Много будешь знать, генералом не станешь, – сказал
преобразившийся Мэлсдорж, вдруг ставший ловчее, проворнее, даже, похоже,
моложе. – Садись туда и пей водку. Вон водка стоит.
– Да как-то… – зажеманился Сварог.
– Ничего. Им на работе нельзя, не хотят они водки.
Он что-то каркнул через плечо, и безымянные монголы подались
из угла, отчаянными жестами показывая Сварогу, как им не хочется водки и как
они рады его угостить. Сварог без церемоний уселся на пыльный ящик и взялся за
водку. В целях успокоения расстроенных нервов.
Но он не дождался никакого колдовства с заклинаниями и
таинственными тенями. Тени елозили по стенам самые прозаические – от занятого
работой Мэлсдоржа, время от времени помогавших ему безымянных монголов и самого
Сварога. Правда, Мэлсдорж все время бормотал себе под нос, но выглядело это
вполне обыденно.
Он работал без устали – плавил золото, разливал его в
крошечные формы, бормотал над формами. Сварогу все же порой становилось
жутковато – то глаза у безымянных монголов закатывались в ужасе под самую
черепушку, то из-под стола маячила посторонняя тень, то как-то по-особенному
посвистывал ветер, – и он наливал себе еще на два пальца, как истый янки,
только содовую, понятно, не лил, откуда здесь содовая? А Мэлсдорж работал, как
ювелир. Похоже, здесь помимо прочего делали еще и женские украшения – иначе
откуда все эти тигельки и замысловатые инструменты, красивые, неуместные в
мастерской, как две капли воды походившей на обиталище советского слесаря.
Когда в бутылке осталась треть, а крохотные отливки остыли,
Сварог сообразил, что мастерит Мэлсдорж: пули под макаровский патрон, две
штуки. Мэлсдорж, видимо, сделал главную работу – он сел на ящик рядом со
Сварогом и выпил водки, а безымянные монголы вытаскивали из Свароговых патронов
коричневые пули и осторожненько вставляли на их место золотые, следя, чтобы не
просыпать пороха и не помять гильзы.
– Стреляй все равно куда, – сказал Мэлсдорж.
– Ну, спасибо…
– Ладно, чего там. Дело не в тебе, майор, хоть мужик ты и
хороший. Порядок должен быть. Если ты мертвый – лежи, а не скитайся по чужим
векам. У нас от своих не продохнуть, скоро и в степи будет тесно, а тут еще и
китайцы плодятся…
Сварог осторожно покачал пули кончиком пальца. Они сидели в
гильзах крепко, словно генералы из «райской группы» в московских кабинетах.
Мэлсдорж разлил остатки водки в два стакана, зашвырнул свою в рот, не
коснувшись губами посуды (Сварог завистливо крякнул), пососал селедочный хвост,
держа его за плавники, привычно вытер пальцы о голенище мягкого сапога, подумал
и спросил:
– А чего ты, если подумать, ерепенился? Был бы уважаемым
человеком, на лошадке скакал, города брал… Все лучше, чем сейчас.
– Да привык я здесь как-то, – сказал Сварог. –
Прижился.
Он подозревал, что лукавит – в первую очередь перед собой.
Видимо, все дело – в голой степи. Окажись на месте молодого честолюбивого
степняка король из высокого замка (водопровод и канализация не обязательны),
все прошло бы не в пример легче. Но степь выглядела очень уж пустой,
необставленной, скучной. А Сварог был неистребимо городским. Степь (пусть и
называвшаяся иначе) старательно и яро пыталась убить его и в стране Аллаха, и в
стране Льва, в степи пропал без вести отец, степь уже два года держала его
здесь в плоской тюрьме без стен. Степь меняла облики и названия, степь ни разу
не задела ни осколком, ни пулей, но всегда оставалась злокозненной плоскостью,
богатой лишь необозримыми горизонтами да изредка – горами.
