– А если ничего с Реквиемом не случится?
– Тогда сила контролируема. Невероятно, неимоверно
мощная, но управляемая. Такая, которой будут бояться и жаждать наши враги и
союзники, но бояться не слишком сильно, и жаждать не любой ценой. Есть разница
между оружием, которое можно использовать, и оружием, которое никогда не
посмеешь пустить в ход.
– Как ядерные бомбы, – сказала я.
Он кивнул:
– Oui.
Я наморщила лоб:
– Уточни, что значит – «питать ardeur»?
Он то ли хмыкнул, то ли языком прищелкнул.
– Питать, питать, ma petite. Реквием не урод. Питайся
на нем полностью, не пробуя осторожно, не сдерживаясь никак. Кормись, и если он
это выдержит, то сегодня будет балет, а потом прием.
Я оглянулась назад, на Реквиема. Он пытался сохранить
безразличный вид, но это плохо ему удавалось.
– Давай проверим, правильно ли я поняла: ты хочешь,
чтобы я совершила акт любви с другим мужчиной и напитала от него ardeur?
– Да, – ответил Жан-Клод.
Будь здесь Ронни, она бы застрелилась – или меня застрелила.
Я не собиралась оставлять Реквиема при себе, это намечалось приключение на одну
ночь. Но мне не верилось, никогда у меня ни с кем не было секса всего один раз.
– Я не могу заводить еще одного постоянного мужчину,
Жан-Клод. Не могу.
– А ты о нем думай, как думаешь о Джейсоне. Как он
называет, что у вас с ним? Дружеский трах?
Я приподняла бровь, потом повернулась к Реквиему:
– Ты слышал?
– Да.
– Ты понимаешь, что означает этот термин?
– Означает твоего друга, с которым иногда бывает секс,
но это не отношения. Хотя я это называю ДПК.
– ДПК?
– Друзья По Койке.
– Так красивее, конечно, – согласилась я. –
Ладно, тебя устроит быть моим другом по койке?
– Твое сердце тянется к другим, Анита, я это знаю. Мое
ни к кому больше не тянется. Но тут речь не о сердцах, а о плоти и
крови. – Он протянул ко мне руку. – Иди ко мне, Анита, прошу тебя.
Ради этого шанса быть с тобой я сбросил твои шелковые цепи, не отвергай же
меня.
Может, дело в манере разговора Реквиема – сплошь поэзия да
высокие чувства. Я девушка современная, к такому не привыкла. Жан-Клод умел
красиво говорить, когда хотел, но он у меня возлюбленный всерьез, а вот слышать
такое от мужчины, который предполагается разовым приключением – это как-то было
неправильно. Вроде как слова не подходили к ситуации. Насчет шелковых цепей –
разве можно такое говорить не всерьез? Друзья по траху такого друг другу не
говорят ведь? Конечно, мой опыт в этой области был весьма ограниченным, так что
я могла и ошибаться. Много в чем ошибаться.
Я глядела на Реквиема – и не чувствовала ничего. Он был
красив, но этого мне никогда не было достаточно. Я была почти счастлива сейчас
в своей личной жизни, впервые за долгое время. И не хотелось мне все это
ломать, а я уже знала, что каждое новое добавление дает шанс взорвать все к
чертям.
Реквием уронил поднятую руку.
– Ты просто меня не хочешь? – спросил он, и голос
его звучал куда печальней и потерянней, чем когда он был под моим гипнозом.
Не знаю, что бы я ответила, но меня спасла открывшаяся
дверь. В нее вплыл Ашер – будто действительно его ноги под золотым атласным
халатом не совсем касались земли. Волосы рассыпались по плечам, и сверкающая
ткань была посрамлена их цветом. Глянув на кровать, Ашер широко улыбнулся:
– Отлично, я вовремя, чтобы посмотреть.
Я глянула на него недружелюбно.
Он пожал плечами и улыбнулся, куда как собой довольный.
– Элинор мне сообщила, что здесь происходит. Когда я
проснулся рано, то понял, что если проснулся я, то и Менг Дье тоже.
Тут мы остановились все, обернулись к нему. Римус даже
шагнул прочь от стены, будто собрался куда-то бежать.
Ашер махнул ему рукой.
– Она все еще в гробу, хотя хочет выйти. Согласилась
себя прилично вести.
– Она поклялась меня убить или так изуродовать, что
Анита меня не захочет, – сказал Реквием.
Ашер подошел к Жан-Клоду, все еще стоящему возле кровати,
обнял его сзади, положил голову ему на плечо, подставив свету щеку со шрамами.
– Да, я присутствовал, когда она высказала эту
конкретную угрозу. Она тогда посмотрела на меня и добавила: забыла, что Анита
любит шрамы.
Он попытался ничего не выразить лицом, но не сдержался –
гнев мелькнул в бледной синеве глаз, сверкнувших ледяными сапфирами на свету.
Жан-Клод прижал к себе руку Ашера, лежащую у него на груди,
прильнул щекой к его волосам и спросил:
– И как же ты уговорил Менг Дье быть разумной?
– Она сказала, что ради такой силы, которую она
ощутила, когда вы имели Огюстина, она согласна дальше жить девственницей.
Всегда можно найти другого любовника, но сила такого рода – редкость.
Я посмотрела на двух переплетенных мужчин, светлого и
темного. В этот момент до меня дошло, что никогда раньше я такого не видела –
чтобы Ашер, войдя в комнату, просто подошел к Жан-Клоду и вот так к нему
прикоснулся. Никогда не видела, чтобы они обнимались, не говоря о чем другом.
Прикосновения у них бывали, но никогда столь откровенные.
Они так делают, когда меня нет? Или еще что-то? А мне это
интересно? Может быть. Но что именно – что они любовники, или что это у меня за
спиной? Без меня?
Жан-Клод высвободился из объятий. Ашер еще секунду
подержался, потом убрал руки с выражением досады на лице, но не попытался его
удержать. Просто дал Жан-Клоду подвинуться ближе к кровати, ко мне.
Я хотела сказать: «Вам не надо скрываться», но не была в
этом уверена. Не совсем понимала свои чувства, когда они так друг с другом
воркуют. Но мысль, что при мне они стесняются друг друга трогать, тоже мне не
нравилась. Вздохнув, я повесила голову. Боже мой, сама себя сконфузила, без
чьей-либо помощи.
Кровать шевельнулась. Я подняла глаза и увидела, что Реквием
с нее слезает. Он встал осторожно, видно было, насколько он серьезно ранен, но
держался он прямо, просто с военной выправкой, как большинство старых вампиров.
Они происходили из тех времен, когда хорошую осанку в тебя вбивали – иногда
буквально.
– Куда ты? – спросила я.
Он повернулся всем телом, а не одной головой, будто знал,
что иначе будет больно.
– Я видел, как ты смотрела на Ашера и Жан-Клода. Я
сказал, что ты меня не хочешь, и так оно и есть. У тебя это на лице написано, и
в отсутствии реакции на меня тоже проявляется. Ирония судьбы, Анита: столько
женщин меня хотели за эти века, а я их не хотел. Теперь мой черед гореть, когда
никто не унимает пламени.
