– Отпусти, Реквием.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Не хочу. И я свободен, могу не подчиняться. Я дрался
за свое возвращение, потому что ты сказала: только в этом случае, только тогда
будешь питать от меня ardeur. Отвергнешь ли ты меня теперь, когда я вернулся из
битвы победителем?
– А что если от одного сеанса ты снова попадешь в
рабство? Если ardeur снова поглотит тебя?
– Если мне никогда не светит быть поглощенным любовью,
что может быть тогда лучше, чем ardeur?
– Похоже на речи наркомана, унюхавшего запах зелья
после долгого воздержания.
– Мое сердце умирало дважды. Один раз, когда кончилась
моя смертная жизнь, и второй раз – когда у меня забрали Лигейю. И я столько
времени ничего не чувствовал, Анита – ты снова вернула мне способность
чувствовать.
Он сел и притянул меня к себе. Я уперлась ему в грудь, едва
не угодив ладонью по ране от ножа.
– Это ardeur заставляет тебя снова чувствовать.
Он раненой рукой тронул мое лицо:
– Нет, это в тебе что-то такое есть, что пробудило во
мне сердце.
Меня охватил панический страх, что он сейчас признается в
вечной любви. Может, и Жан-Клоду он передался, потому что он подошел и положил
руку мне на плечо.
Реквием держал меня раненой рукой за щеку, но руку мою
отпустил, потянулся здоровой рукой к Жан-Клоду, положил ее ему на талию. Я
знала, что через толстый халат он ощутил немного, но это был самый интимный его
жест по отношению к Жан-Клоду за все время, что он был с нами.
– До сих пор всегда твой ardeur был одного вкуса с ее,
Жан-Клод. – Он не обо мне говорил, а Белль Морт, потому что «она» без
уточнения всегда относилось в их разговорах к Белль. – А вчера этого вкуса
в нем не было. Ощущалась только твоя сила, и больше ничья. Я знал, что ты стал
sourdre de sang, но до вчерашней ночи ты все еще был планетой, вращающейся
вокруг солнца силы Белль Морт. Вчера ты стал солнцем, а она – луной.
– Белль была луной, – сказала я.
Он посмотрел на меня с улыбкой:
– Нет, Анита, луной была ты. «Луна – нахалка и воровка
тоже: Свой бледный свет крадет она у солнца»
[2]
.
– Что-то цитируешь, – сказала я.
– Шекспир, ma petite. Он цитирует «Тимона Афинского»
– Это я как раз не читала. – Пульс у меня бился в
горле, и кровь капала из ранок на шее. – Мне не нужно прямо сейчас питать
ardeur, Реквием, и поскольку все сейчас и так идет как-то неправильно, я лучше
подожду, пока возникнет нужда.
– В этом есть смысл, Реквием, – сказал Лондон.
Реквием посмотрел на него неприязненно:
– Ты стал бы ждать?
– С разрешения мастера, – заявил Лондон, – я
хотел бы уйти.
– Иди, – разрешил Жан-Клод.
Лондон не побежал к двери, но и нельзя сказать, что пошел
неспешно. Черт побери, если бы я могла от всего этого сбежать, сбежала бы, не
думая. Но от себя не убежишь.
– Все, кто хотят уйти – свободны, – сказал
Жан-Клод.
– Испытание не получится, если нас здесь не
будет, – возразила Элинор.
– Испытание закончено. Мы слишком опасны, и мы это
знаем.
Элинор не стала спорить и вышла. Нечестивец взял брата за
локоть и вывел из комнаты. Кажется, Истина плакал.
– А нам что делать? – спросил Римус.
– Охраняйте нас, если можете.
– Можем.
Кажется, он слегка обиделся, что Жан-Клод в этом усомнился.
– Можете нас охранять от нас самих? – спросил
Жан-Клод.
– Не понял, – сказал Римус.
Циско принес бинты и пластырь. Он стоял возле кровати, будто
не зная, что с ними делать. Я потрогала шею и увидела на пальцах кровь, но укус
был чистый. Много крови не будет, если укус был нанесен правильно, а, зная
Реквиема, я в этом не сомневалась.
– Антисептик нужен? – спросил Циско.
Римус подошел к кровати и нетерпеливо сказал:
– Ты с ней обращаешься как с оборотнем.
– А, – сказал Циско, попытался положить все это на
кровать, остановился, будто не хотел класть между Реквиемом и мной. Он все еще
был при пистолете, но уверенный в себе телохранитель испарился, и остался
неловкий восемнадцатилетний мальчишка.
– Дай ей марли, пусть прижмет к ране, – сказал
Римус. – Бинты – это чтобы чисто было вокруг, не для самой раны.
Циско кивнул, будто понял, но протянул мне марлю, глядя
куда-то далеко не мне в лицо. На самом деле он очень старался вообще на меня не
смотреть, и я поняла часть его проблем. У меня куда сильнее была видна грудь,
чем в начале всего этого. Когда Реквием пил, халат сбился на сторону. Не вся
грудь, просто ниже линии шеи, но Циско это сильно отвлекало. Он старался не
смотреть и все же таращился, боролся с собой.
Я приложила марлю к ране и запахнула халат другой рукой.
Чтобы завязать его снова, мне нужны были две руки, так что сейчас я только
держала его запахнутым. Это дало Циско понять, что я заметила, куда он смотрит.
Внезапно мы встретились глазами, и он смутился, чуть ли не панический страх
мелькнул у него в глазах, и краска поползла вверх от шеи по лицу. Страх
сменился злостью, и он отвернулся, будто я слишком глубоко заглянула ему в
душу.
Римус взял у него аптечку первой помощи.
– Иди в зал гробов и скажи Назарету, чтобы кого-нибудь
вместо тебя прислал.
– Почему? – возмутился Циско.
– Ты таращишься на ее грудь. Детка, тут тебе не
стриптиз. Ты на работе, понял? На работе. Можешь отметить, что она хорошенькая,
но не пялиться, потому что это отвлекает.
– Виноват, Римус. Второй раз не повторится.
– Не повторится, – согласился Римус. – Давай
в зал гробов.
– Римус, можно…
– Я тебе дал приказ, Циско. Выполняй.
Циско опустил голову – не в поклоне, а от чувства вины. Сам
по себе этот жест – по не самому крупному поводу – показал, насколько мальчишка
молод. Но спорить он не стал и пошел к двери.
Когда дверь за ним закрылась, Римус обернулся ко мне.
– Кровь еще идет?
Я отпустила марлю – она осталась на месте, прилипла.
– Не пойму.
Он попытался тронуть марлю, остановился, опустил руку. Я
даже глянула вниз – проверить, что грудь у меня прикрыта полностью. Ничего не
было видно. Так чего же Римусу так же не хотелось ко мне прикасаться, как и
Циско?
– Можешь снять марлю? – спросил он.
