Я посмотрела на них на всех хмуро, и даже тесное
прикосновение Жан-Клода перестало избавлять меня от чувства неловкости.
– Спасибо, ребята, а то у меня совсем не было чувства
тревоги перед выступлением.
– Мы не хотим тебе затруднять дело, – сказал
Истина, – но, как и все вампиры, кроме тех, кто все время существовал под
одним и тем же мастером, мы испытали жесткую и жестокую эксплуатацию со стороны
тех, кому полагалось о нас заботиться.
– Смысл феодальной системы в том, чтобы те, кто
наверху, заботились о нуждах тех, кто внизу. Но я редко видел, чтобы было
именно так, – добавил Нечестивец.
– Ага, – согласилась я. – Это как
Рейганомика, экономика просачивающегося вниз богатства. Такая система хороша,
когда у власти действительно достойные люди.
Братья кивнули, будто я что-то мудрое сказала. Может,
действительно сказала.
Я поцеловала голую грудь Жан-Клода, погладила чуть более
скользкую кожу на крестообразном ожоге. Отодвинувшись от него, я направилась к
кровати, по дороге молясь: «Пусть он станет свободным, но пусть я не причиню
ему вреда».
Глава 27
Я велела Реквиему лечь на кровать, и он лег без колебаний.
Элинор была права – он был как человек, пораженный взглядом вампира. Я
опустилась рядом с ним на колени, подоткнув под них халат, туго завязанный на
талии. Глядя на Реквиема, я подумала: есть ли что-нибудь, что я попрошу его
сделать, и он откажется? Есть ли какой-то вообще предел? Я видела людей,
подчиненных вампирами, которые в мгновение ока становились врагами своих друзей
и пытались убить тех, кого любили. Мог бы Реквием убить для меня? Без причины,
только по моей просьбе? Хотелось бы знать, но и не хотелось бы тоже.
Я посмотрела на Жан-Клода:
– Это все вертится вокруг секса, или он сделал бы все,
что я попросила бы, как человек, загипнотизированный вампиром?
– Не знаю, ma petite.
– Если ты никогда не собираешься этого делать
намеренно, то какая разница? – спросил Лондон, интонацией выражая все свое
недоверие. На самом деле его можно было понять.
– Ни с кем из своих я не собираюсь делать этого
намеренно, но иногда я оказываюсь одна в гнезде вампиров, которых собираюсь
убивать. Они на такие вещи реагируют раздражительно. Я просто подумала, не
могла бы я вызывать ardeur в качестве оружия? Можно его сделать преимуществом,
а не бедой?
Лондон нахмурился и сказал:
– Анита, я тебе не верю.
– Лондон, – обратилась к нему Элинор. –
Никогда больше не говори с ней таким тоном.
– Я видел, что может сделать ardeur. Ты не видела,
Элинор. – Его лицо так перекосилось от злости, что смотреть стало
больно. – Я видел такое выражение у себя на лице, как сейчас у Реквиема. И
помню это ощущение.
Его руки стиснули стойку кровати так, что кожа побледнела –
слегка. Если бы он уже был сыт, изменение цвета было бы заметнее. Дерево
скрипнуло, протестуя, и он убрал руки.
– Где-то в глубине души мне хочется снова испытать это
ощущение. Это как все время быть под наркотиком. Радостный подъем, счастье.
Пусть не настоящее счастье, но на пике ощущения разницы не чувствуешь. –
Он крепко обхватил себя за плечи. – Без этого в мире темнее, холоднее. Но
с этим ты – раб. Раб того, кто заставляет тебя делать такое…
Он так резко замотал головой, что даже от взгляда на него
голова кружилась.
– Может быть, Лондону следует уйти до того, как мы
начнем, – сказала я.
– Нет, – ответил он. – Нет. Если я не могу
вынести зрелища, как ты питаешь на ком-то ardeur, то мне нужно искать другого
мастера и другой город. Если это мне невыносимо, то мне нужно уехать туда, где
ни у кого ardeur'а нет.
– Жан-Клод – твой мастер, Лондон, – напомнила
Элинор. – Уехать ты можешь только с его разрешения.
– Мы это уже обсуждали, – сказал Жан-Клод.
– Когда? – спросила я.
– Он – наркоман, ma petite, у него пристрастие к
ardeur'у. Я его спас от Белль Морт, которая снова пристрастила бы его, но мы с
ним обсудили, не может ли даже твой ardeur или мой оказаться ему опасен. Если
это так… – то же грациозное пожатие плеч, – то я найду ему место
подальше от подобных соблазнов, но на это потребуется время – найти место, где
примут такого потенциально сильного вампира. Тем более этой конкретной линии
крови и мужчину. Будь он женщиной, был бы целый список заявок.
– А для мужчин – нет, – сказала я.
– Non, ma petite, женщины-мастера уверены, что мужчины
нашей линии их околдуют и подчинят. А мастера-мужчины убеждены, что с женщинами
нашей линии сумеют справиться.
– Что ж, все как всегда. – Я посмотрела на
Лондона. – Если ты почувствуешь, что тебе чересчур, обещай мне, что ты
уйдешь.
– А какая тебе разница?
Я подняла руку, останавливая Элинор, готовую опять сделать
ему выговор.
– Мне и без того хватает хлопот освобождать сейчас
Реквиема. И заниматься такой работой в тот же день еще раз мне совершенно не
хочется.
Он кивнул:
– Клянусь, что уйду, если мне будет чересчур.
Лицо его было очень мрачным, но ни злости, ни вызова на нем
не было.
Я вздохнула поглубже и обернулась к лежащему на кровати
Реквиему. Он смотрел на меня спокойными глазами, полными радостного ожидания.
Агнец, ожидающий, пока ему перережут горло.
Я подошла к нему, коснулась неповрежденной стороны его лица.
Взяла его ладонью, и он прижался лицом к руке, закрыв глаза, будто даже такое
невинное прикосновение наполняло его почти нестерпимым удовольствием.
Я позвала его:
– Реквием, Реквием! Вернись ко мне.
Он накрыл мою руку ладонью, прижал к лицу:
– Я же здесь, Анита, здесь.
Я покачала головой, потому что это был не он. Тело было его,
но все, что делало Реквиема Реквиемом, не видно было в этих глазах. Это было
лицо незнакомца. То, что делает личность личностью, это не форма лица и не цвет
глаз, а именно личность. Годы опыта, запечатленные на лице. Ее «я», этой
личности, за неимением лучшего слова.
– О Реквием, вернись к нам!
Он таращился на меня, недоумевая. Даже сам не понимал, что
его нет.
Я закрыла глаза, чтобы сосредоточиться и не видеть его глаз,
таких доверчивых и пустых. Некромантия отличается от других сил, которые у меня
есть – может быть, потому, что принадлежит мне. Какова бы ни была причина, но
некромантию мне не надо призывать сознательно – достаточно перестать ей
сопротивляться, перестать блокировать эту силу. Когда я ее блокирую, то
чувствую себя как кулак – крепко сжатый, давящий, давящий вовсю, чтобы сила не
выскочила. И я этот метафорический кулак разжала, перестала напрягаться – и вот
она, некромантия. До того, с Огги, столько произошло всякого, столько разных
сил проявилось, что меня это отвлекло, а сейчас ничего, кроме некромантии, не
было. И так было хорошо отпустить ее на свободу наконец-то. Так восхитительно
хорошо.
