— Думаешь, она помнит? — усмехнулся Кот…
— Тимох, да подожди ты… А Дербянский — это кто у нас теперь?
— Да Петруха, кто ж еще-то?
— Из Москвы?
— Из Мытищ. Ты мне тут жо… — Тимофей оглядел меня и Вареньку… — Ручку с пальцем не путай.
— Варвара, ну что, вспомнила, в какую осаду?
— Да нет чего-то…
— Ну и не порть себе мозг, — благословил ее Мышкин. — У хохло… У Петрухи там вечно какой-то кипеж.
— Вы тоже Крым не любите? — Первый раз за все мое здесь пребывание Варенька проявила хоть какие-то эмоции.
Я ей даже позавидовала. Мне сейчас с таким количеством собеседников сложно общаться. Перегрузка. Да и десны, опять же, нудят — там оставшиеся двадцать восемь зубов в засаде засели. Или уже двадцать семь? Жалко, что нельзя прямо сейчас проверить.
— А за что мне его любить, — начал было хорохориться Мышкин, который половину Второй мировой войны проторчал в каких-то катакомбах. — Мне туда в советские времена в отпуск ездить было — как Матвею на экскурсию в острог.
— Ну ладно, — оборвал его Тимофей. — Пошли, глянем, чего у вас там к чему. Варюш, готовь ноль ноль вторую… Все по полной, только яблони пока не расти…
— Хорошо. — Варенька легко (я тоже так скоро смогу!) вывернулась из-за стола, махнула пушистой сероватой косицей…
— Может, со стола убрать? — подала я наконец голос.
— Сделай милость, — вполне серьезно попросил Тимофей. — Видишь, тут какие дела сейчас.
Пилот с Мышкиным стремительно достучали вилками.
— Гриш, а Гриш? — поинтересовался Кот, направляясь на выход. — Не помнишь, а брыжейка на месте или как?
— А то я в них разбираюсь… — ухмыльнулся Мышкин. — Чего ты вообще из-за мелкой фурнитуры беспокоишься…
— Так, понятно. А позвоночник?
— А вот позвоночник… — призадумался Гриша..
— А неизвестно, что там с позвоночником. Евдокия говорит, они там во «Внуково» два раза гроб роняли.
— Ну, это к счастью, — решил Тимофей.
Пилот, с сожалением вылезая из-за стола, попытался поцеловать мне ручку. Недавняя селедочная закуска его нисколько не смущала. А вот меня — весьма. Сообразив, что поцелуи в его ситуации несколько излишни, пилот снова переменил тему:
— Ты, Тим, раньше времени не решай, что у тебя к счастью, а что наоборот. Помнишь, как в турецкую кампанию Володьке-Косому обе ноги левыми отрастил?
— Не было такого!
— Да брось ты! Он потом до самой спячки тебя…
— А я говорю — не было! — откликнулась Варенька откуда-то из недр ближайшего коридора.
— Ну, значит, и не было, — согласился Мышкин.
— А кого вообще привезли-то? — спохватился Тимофей.
— Я ж говорю, подорванного.
— Да мне не травмы, мне личность установить.
— А то я этих московских знаю…
— Вон, Ленка из Москвы, она, может, подскажет?
— Лен?
— Да? — очень-очень спокойно откликнулась я. Мне еще со слов «во „Внуково“ два раза гроб роняли» было очень не по себе. Ну если б это… Мне бы Дора точно сказала. Или Жека…
— Ленусь, это кто у вас там такой… — Пилот полез в нагрудный карман за какой-то бумажкой. Долго-долго ее искал и еще дольше разворачивал:
— Алту… Алсу… Ну и почерк, бляха-муха… Алтуфьев вроде… Валерий Константинович.
— Не Семен.
— Кто?
— Валера-Таксист. Ну Васька-Извозчик, если вам угодно.
— Не, не знаю такого. Он давно в спячку уходил?
— В шестьдесят седьмом прошлого века… или в шестьдесят девятом…
— Спасибо, Ленок.
Мне всегда казалось, что если в комедиях или водевилях горничная бьет посуду — то это штамп. Или дурной знак?
7
Вода была хорошей. Хлоркой, конечно, отдавала, ну так это же бассейн, что с него взять. В том и позапрошлом обновлениях о такой роскоши даже мечтать не приходилось. То есть в научных работах, естественно, шли всякие рекомендации и прочие дискуссии о том, что, дескать, при омоложении кожи особое внимание следует уделять всяческому смягчению, но… На заборе тоже написано, а там дрова лежат. А кожа — новенькая и розовая — сохла совершенно безбожно, облезала пленочкой, как под крымским напористым солнцем. Ничего толком не помогало — от хитроумных Жекиных тюбиков до элементарного медицинского вазелина. Да и сложно это, постоянно скользкой ходить, когда к тебе липнет абсолютно все — от складок халата до шерсти с пледа.
Вот я и мокла в свое удовольствие под крышей зимнего сада. Тепло, светло, в прозрачном куполе черное глухое небо, по бортам всякая ботаника цветет, в шезлонге Гунька отлеживается — есть с кем поговорить о вечном и пустяковом.
— Гунька-а-а! — звонко кричу я так и не остепенившимся голосом.
— Чегооо? — еще громче откликается будущий ведун, явно наслаждаясь тем, что может наораться всласть после молчания.
— Не придумал?
— Линда?
— Сам ты Линда! — Я в возмущении бью ладонями по воде: — Вот как есть Линда! Типичная натуральная Линда!
Это мы с ним мне имечко придумываем, чтобы на «Л». Скоро паспорт оформлять, а у меня, ну как всегда, ничего не готово. Надо будет еще Жеке позвонить, про имя посоветоваться. Они там с Доркой наверняка что-нибудь придумают: чтобы уютное и на нужную букву. Иначе ведь, правда, стану этой… как меня там Гунька обозвал? Липа?
— Тогда Лана!
— Чего? Это собачья кличка, что ли? Совсем ты, Гуня, охамел… — Я цепляюсь за перекладинку лестницы и покачиваюсь на воде, дрыгая ногами. Ой, ну до чего же пятки розовые, а? Одно удовольствие смотреть…
— Ничего не кличка… — смущается Гунька. — Обычное имя… Так Светлану сокращают иногда…
— Ну ты мирско-о-ой… — выдыхаю я с какими-то не моими, но очень знакомыми интонациями. А, так барышни из моего подъезда говорят. Те, что около гитарных мальчиков сидят. Смешно как…
— А чего? Ты же сейчас Лена, а это не на «эль» вовсе, а на «е».
— Ну с чего ты взял? Я в первой жизни так Леной и была. По тогдашним языковым нормам это вполне допускалось…
— По нормам… — сразу скисает Гунька и косится на учебные пособия. Мотает рыжей башкой, желая отогнать от себя многие знания и многие печали: — А давай тогда Лайма?
— Ты меня еще Грушей назови. Я тебе человек, а не фруктовая лавка! — Я с завистью смотрю на Гунькины кудри. У меня-то на голове причесон под названием «И вот откинулась я с зоны».
— А почему?.. — Гунька осекается. И потом соображает, что лайм — это вообще фрукт такой, на вид — зеленее недозрелого лимона. В основном идет для украшения коктейлей алкогольных и на закуску к ним же. — А может, Лилия?
