Зинка нам и вправду на зимнем солнышке обещалась то колечко показать: со старинной помолвки, с блокадной зимы, с голубым алмазом… С камушком ведь кольцо-то.
Зина его потому и носила так — в пакетике прозрачном, как этот свой вещдок, чтобы на палец случайно не насадилось, если она в сумку вдруг полезет. Вместе с пакетиком на стол и выложила. На самый дальний край от Марфы. Пожалела ее напоследок.
— Давайте сюда, — прокашлял Старый.
Жека осторожно сдвинула пальцем пакетик по столешнице. Скатерть белую поправила — как подвенечный наряд на покойнице. Ровнехонько.
— Дальше, — командовал Савва Севастьянович.
До Марфы еще было далеко. Моя очередь двигать.
Мертвое я в руках держала, не раз. И оружие тоже: ту охотничью винтовку и пистолет Макарова. Ну и собирала кое-что, в эвакуации, на номерном заводе. И взрывчатое всякое в НИИ смотрела. И покойников обмывала.
А сейчас вот тронула — не пальцем даже, а кончиком ногтя. Медленно двинула пакетик. Кольцо в нем на самый край откатилось — как рыба в сети. Бликовало похожим золотом. Не хотело, чтобы его тянули дальше.
А Марфа ладошки поджала в кулаки и себе под мышки засунула, крест-накрест. Я сразу Гунькин целебный платок вспомнила. И то, как мы окна перед налетами заклеивали.
Пакет неловко шуршал. Я дрожащим пальцем так вела, будто азбуку Морзе на столе отбивала. Сигнал о том, что со мной обошлось. «Не мне! Не мне!»
— Дальше! — повторил Старый.
Скатерть сборилась густой волной, мешала движению. Складка ровно легла — как дорожка от моей руки к Фониной. Я пакетик ему прямо отшвырнула.
«Не мне! Не мое! Не я!»
Реакция у Афанасия хорошая: перехватил и Старому подал. Чуть ли не с поклоном. Но тоже без сантиментов, как Зинаида. Они же все-таки коллеги, хоть и в разных жизнях.
— Мариночка, хорошая моя. Ты мне ручку-то дай, — зажурчал Савва Севастьянович. — Не будет больно, лапочка. Это же не кровь из пальца брать, в самом-то деле. А ты и этого не боишься.
Марфа кивнула, запрятала пальцы поглубже. Взгляда с телевизора снова не сводила.
— Ну давай, не задерживай нас, Мариночка. Нас работа впереди ждет. У нас ее теперь больше стало.
Не знаю, как там девчонки, а я все хотела глаза закрыть, чтобы этого не видеть, но не могла. Марфа… Жалко ее, сил никаких нет, а ведь любопытно. У нас же казни редко бывают. Я ни одной, к счастью, за все жизни не видела, а вот маменька моя… Такого мне в детстве понарассказывала, что до сих пор вспомнить страшно. Хотя нет, не до сих пор. У меня ж две мировые войны были, после них все приглушенное. А потому сейчас любопытно. И еще страшно, противно и радостно. Что это не со мной.
— Я тебе ничего говорить не буду, Марина. Тебе это не нужно уже, дорогая ты моя… — Старый потянул Марфу за правую руку. Вроде ласково так, а на самом-то деле… Не вырвешься, как ни крутись.
Марфа, видно, не собиралась крутиться, хотела принять гибель с достоинством. У нее много смертей было, она опытная вроде. А все одно: мирское упокоение и ведьминская гибель — это очень разные вещи. Так что Марфа забилась, дергаться начала так, будто барахталась в своем вое, хотела из него вынырнуть.
Я сперва думала, она «мама» кричит. «Мама, мамочка!» Ошиблась.
Марфа сейчас про дочку:
— Аня-а-а… Аня-аня-анечка-а-а-а! Аня-а-а моя…
— Афанасий, помоги держать, — Старый словно анестезиолога на операции звал.
Фоня, я точно знаю, все никак себе простить не мог, что тогда в «Марселе» замешкался. Так что теперь стрелой из-за стола.
Обзор мне заслонил — я даже не видела сперва, на какой палец кольцо надевают, как Марфу-Марину венчают с гибелью. Все знают, что безымянный, а случись что, так и не сразу сообразишь.
Но Старый справился. Правда, кольцо не рывком насадил. Замешкался — ровно чтобы ответить:
— А что Аня? Хорошо все с Анной будет, обещаю тебе.
— Аня… до… дочечка-а-а…
— Марина, ты успокойся. — Старый перехватил перстень поудобнее — уж больно острым был тот княжеский алмаз. — Не думай больше о ней. Не нужно. Не было у тебя, Марина, никакой дочки.
…И кольцо надел.
Бывшая Марфа смотрела на него с мягкой, изумленно-детской улыбкой.
— Красивое какое. Спасибо за подарок, дядя Гриша. Это ведь прабабушкино еще?
— Прадедушкино, блин, — цыкнула Зинаида, провожая взглядом памятную вещицу. Жека приложила палец к губам. Но Марф… Марина нас не видела. Любовалась кольцом, на которое полминуты назад смотреть не могла без ужаса. Радовалась подарку, целовала Старого в обвисшие щеки и все называла и называла дядей Гришей.
Больно было это видеть.
А еще больнее, что я теперь другое видела. Это же ведьмы друг друга читать не могут, а мирскую женщину наша сестра всегда прочтет. Особенно если у нее в голове одна незамутненная радость от нежданного подарка.
Вот она какая теперь будет: Марина Владимировна Собакина, тридцати девяти лет от роду, не замужем, образование высшее юридическое, детей нет. Все у нее теперь станет хорошо: прописка московская, с работы из-за кризиса не сократили, родственники вот подарок на Новый год сделали, правда, она все никак не вспомнит, почему такой роскошный, но ей это и не нужно. И праздник уже скоро совсем, надо готовиться, вот она сейчас дядь-Гришу проводит и пойдет гостей обзванивать, уточнять меню. Удалась жизнь! И в новом году еще лучше будет, это примета такая. Наверняка замуж выйдет, а если нет — то и не надо, ей и без этого легко… Она ведь не помнит теперь ничего, бывшая Марфа. Так что ни по колдовству скучать не станет, ни по нам, ни по дочке. Аня же из ведьмовских, так что про нее тоже теперь позабыто. Только вот сны остались, правда редкие. Но это ничего, это подправить можно. Даже я могу, все-таки недалеко живу, так что район, наверное, мне на первых порах отойдет… Тяжело такое в одиночку, но я Старого попрошу.
— Иди, Мариночка, с тем платьем примерь… — отослал ее Старый.
Бывшая ведьма скользнула мимо нас легкой походкой. Будто сейчас не давние подруги здесь сидели, а просто чьи-то тени на обоях. Это шок постритуальный, через час-другой пройдет.
— Встаем, собираемся, — напомнил Савва Севастьянович. Оттеснил нас в коридор и принялся сворачивать кухню. Сдул пространство, снял с подоконника пакетик непросеянного добра, из шкафов какие-то пакеты повынимал. Фоня это все подхватывал, скидывал, не глядя, в черный мешок для мусора, который сейчас казался траурным.
Цветы шевельнулись странно — вечный звон все-таки, он без хозяев тяжело растет. Старый на вазу дунул, снова закашлялся: теперь вместо стеблей с репродукторами в горлышке гжельской росписи торчала пушистая ветка искусственной сирени. Яркая, лиловая в фиолет. У настоящей сирени соцветия тоже на рупоры похожи.
