Обормот вспомнил, как, очухавшись с помощью Фрола и узнав положение дел, сперва не поверил своим ушам. А уяснив, что это всё-таки правда, охнул и обхватил обеими ладонями всё ещё гудевшую после могучего удара ватамана голову, чувствуя, как пробирает его по всему телу зябкая дрожь. Его родная стража, как сразу сообразил манг, не могла помочь другану Благуше в сложившейся ситуации, так как не было в Проклятом домене никакой стражи, да и вообще никого там не было, кроме елсов с анчутками, в коих, по слухам, бывшие жители домена и превратились за какие-то жуткие грехи перед Великим Олдем. И мало того, так ещё и сам путь через Раздрай-Мост на ту сторону был заказан. Вот и получалось, что его друганов – что Благушу, что Boxy Василиска, что их спутницу Минуту – судьбина ждала там незавидная…
По словам трактирщика Мудрого Фрола, помочь им можно было только одним способом – как можно быстрее сообщить о случившемся Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, у которого, оказывается, девица ходила не в последних помощниках. И Обормот ему сразу и безоговорочно поверил, потому как не только он сам, но и все жители его родной веси, Утренних Слёз, всегда почитали Фрола за большой ум и завидную рассудительность. Ах, елсов дед, халваш-балваш, вот уж поистине – Безумный Проповедник, не зря, оказывается, ему такое погоняло дадено! Да откуда ж у него такие знания, что народ прямо в Проклятый домен завлёк? Ну, пусть только в руки страже попадёт, Света Зерцального больше не взвидит!
На самом деле, чего уж греха таить, Обормот был доволен своей судьбой. Больше того – необычайно рад подвернувшейся оказии. Когда бы ещё выпал случай побывать в храмовнике, а? Ведь жалованья стражника для такой поездки было бы маловато, так что только благодаря деньгам Мудрого Фрола она и состоялась. И при этом он окажет существенную помощь своему другану Благуше! Хотя и говорится в народе – за двумя зайцами погонишься, от обоих по морде получишь, но сейчас удача была на его стороне, Обормот в этом не сомневался. Хотя бы потому, что после двух глотков бодрячка сомневаться в чём-либо проблематично… Единственное, что всё ещё самую малость омрачало его настроение, пробиваясь даже сквозь хлеставшую через край эйфорию, – промах Вохи Василиска. Так подгадил друган, халваш-балваш, хватив его своей балабойкой по лбу… Можно было подумать, что и не друган вовсе, а замаскированная вражина, ежели бы не знал этого оболтуса много лет подряд. И, зная, уже простил барда, тем более что бедняга сейчас оказался в куда более худшей ситуации, чем сам Обормот…
Обормот стряхнул надоедливые мысли, прогоняя прочь ненужное беспокойство, и вновь с нескрываемым удовольствием бросил взгляд сквозь смотровые окошки шлема на расстилающийся кругом степной простор, на проносившуюся справа от камила, мчавшегося несравненно быстрее самой Махины, зеркально блестевшую лапшу – рельсы Железной Дороги.
Нет, как всё-таки толково придумано, халваш-балваш! Как здорово, что теперь можно видеть, где тебя судьба несёт на спине быстроногой птицы! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Степь!
* * *
…Так что, любезный, на эту картину уже и покупатель есть? Нет? А что ж ты гуторишь, ядрёна вошь, что её сейчас унесут? Это куда же? Ежели в запаску, так зачем – пусть висит, душу радует, ведь такой шедевр, такой шедевр! Насмотреться прямо не могу, такая богатая фантазия у творца, особенно этот костюм у седуна… Что? Не может быть! На свалку?! Быть того не может, чтобы я так ошибся снова! Ну нет, братцы… а ну положь обратно! Положь, кому гуторю! Не дам такой картине пропасть, я сам её куплю! Сколько? Не понял. Сколько ты за неё просишь?! Сколько-сколько?! Убил, паршивец, убил наповал, в самое сердце да по самую рукоятку… А ну выноси, ядрёна вошь! Беру! Эх, бестолочи, ничего же вы в искусстве не смыслите! Да осторожнее несите, такую красоту спортите! Заноси край повыше! Да не этот, ядрёна вошь, а нижний, да не левый, а правый! От меня правый, бестолочь! Что? Куда это ты меня посылаешь, ядрёна вошь?! На самый Край? Ещё дальше? К Смотрящему?! А вот я тебя сейчас тростью, да по рыжей наглой морде… От такого и слышу!
Глава пятнадцатая,
где бандюки продолжают строить коварные планы
Проблема с выпивкой сколько ни пей, всё равно протрезвеешь.
Апофегмы
– Ватага, подъём, кровь из носу!
От этого ватаманского крика Скалец и очнулся. Оторвав тяжёлую с похмелья голову от железного настила, он сонно разлепил веки. И сразу зажмурился, сморщившись, как от целиком сожранного лимона – вместе с кожурой и косточками. Свет полоснул по глазам так резко и неприятно, словно некто по доброте душевной врезал увесистой дубинкой, к тому же у слава возникло ощущение, что, перед тем как врезать, этот кто-то старательно натолкал под веки крупного песка. Для полноты ощущений, видать. В общем, такого мерзостного пробуждения у него давненько не бывало.
– А ну разлепляйте свои гляделки, щучьи дети, живо! – продолжал греметь зычный голос ватамана. – Ухмыл, Буян, Жила! Да и ты, дохлятина недоношенная, поднимайся, нечего тут разлёживаться!
Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы понять, к кому относилось последнее обращение. Сразу заныла гуля на лбу, напоминая о тяжёлой ватаманской руке. Скалец кое-как сел и ожесточённо протёр глаза костяшками пальцев. Голова почему-то не слушалась, упрямо кренясь на левое плечо, и он безотчётно поскрёб щёку, в которой ощущалась непонятная тяжесть. А щека возьми и отвались. Напрочь. Шлёпнулась прямо о железный настил, да звучно так, словно добрый шмат сала. Скалец остолбенел, чувствуя, как наваливается холодный ужас, омертвело, медленно-медленно скосил глаза вниз, ожидая увидеть самое ужасное. И облегчённо передохнул. То-то ему звук знакомым показался – не щека отвалилась от липа, а шмат сала и отвалился. Добрый такой шмат, бело-розовый, с ладонь, и аппетитный такой, аж разогни коромысло, куда бы блевануть, чтобы никого не запачкать? Спал он на нём, что ли, на сале этом?
Очередной крик ватамана вернул его к действительности.
С охами, вздохами и матюгальниками, подгоняемые где криками, а где и пинками Хитруна, ежели пробуждение, на взгляд последнего, шло недостаточно быстро, бандюки приходили в себя, ворочаясь на железе, среди остатков трапезы и пустой посуды с опухшими, красными, как свёкла, рожами. Рожи были угрюмы и неприветливы. Можно даже сказать, крайне угрюмы и ещё более неприветливы. Лишь ватаман мог позволить себе так остервенело отвешивать обладателям сих жутких рож увесистые пинки без последствий для собственного здоровья, так как сам выглядел ничуть не лучше. При виде его вздыбленных усов и выпученных, налитых кровью глаз, коими он обводил то одного, то другого ватажника, сразу под сим взглядом уменьшавшихся ростом, Скальца даже дрожь пробрала. И, что самое хреновое, о пьянке он ничего не помнил, мог лишь догадываться по разным косвенным, но весьма красноречивым признакам – вроде той же груды пустой посуды и недоеденных кусков в окружении обглоданных костей, – что пьянка вышла нешуточной.
А ещё он совершенно не понимал, где, собственно, находится. Точнее, что находится он на площадке грузовоза, это он понимал и даже сквозь набегающие на глаза от резкого света слёзы различал с одной стороны тускло-серый лес, а с другой – пустынный перрон какого-то полустанка, но совершенно не помнил, как здесь оказался в компании с бандюками.
