— Никто не знает… Одно время такие штучки было принято дарить врагам на большие праздники. Та, что в сокровищнице, погубила невесть сколько жизней… Может быть, это растение или животное. Может быть, это сосуд для кого-то алчного, стремящегося пожирать и пожирать… Я уж было распрощался с тобой, Юта.
Глаза ее от ужаса сделались огромными, как у всеми признанной красавицы.
* * *
Некоторое время после истории с четками Арман не отходил от Юты ни на шаг.
Ему это было странно и непривычно, да и она чувствовала себя не в своей тарелке. И все же Арман твердо решил не упускать ее из виду — мало ли что может случиться, а ведь он за нее отвечает.
Он за нее отвечает. Ну ни бессмысленное ли сочетание слов? Он в жизни ни за кого, кроме себя, не отвечал. Но очень уж страшным был путь по лестницам и коридорам, когда он спешил ей на помощь — и боялся опоздать…
Впрочем, пади принцесса жертвой несчастного случая — разве это не избавило бы Армана от лишних хлопот? Разве вопрос мучительного выбора, который никто не отменял, не исчерпался бы сам собой?
Он занес волшебные четки далеко в море и утопил в глубокой впадине. Возвращаясь, он терзался тревогой — в какую переделку принцесса угодила на этот раз? Но она встречала его, стоя на башне, и темный балахон ее развевался, как пиратский флаг.
Больше он никуда надолго не вылетал.
В кладовой нашлись иголки с нитками. Иголки пришлось долго драить песком, но Арман был рад — все какое-то занятие для Юты.
Потом она села шить. Он сидел напротив и ревниво наблюдал за этим непростым процессом. Принцесса то и дело роняла иголку, прыскала со смеху и под конец ухитрилась пришить край полотна к подолу хламиды.
— Чему тебя учили во дворце? Чем ты собираешься порадовать будущего мужа?
Она раскромсала полотно ножом — только в центре оставила целый лоскуток, остальное — лохматая бахрома. Скрутила бахрому в живописные жгуты, приспособила в центре веревочный бантик и, ловко орудуя камнем вместо молотка и железной шпилькой вместо гвоздя, укрепила произведение над камином. Шпилька прочно вошла в щель между камнями; со стороны все вместе смотрелось, как экзотический цветок.
Арман удивился. Юта вздохнула насмешливо:
— Вряд ли какой-нибудь муж захочет этому обрадоваться. Как ты думаешь?
— По-моему, великолепно, — признался Арман.
Через несколько дней она спросила, вертя иглой:
— Помнишь, ты признался, что написал те строки, про тень?
— Да? — Арман, кажется, думал о своем.
— «Моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка…»
— Ах, это…
— Разве ты видел, какой у мышонка зрачок?
— Нет. Попробуй поймай мышонка, да еще посмотри ему в глаза!
Она продолжала вертеть иголкой, не глядя на шитье. Взгляд ее подернулся некой пеленой — она казалась растроганной и озадаченной одновременно.
— Арман… Ты не мог бы мне объяснить, вот… Ну, с чего бы это тебе сочинять подобное… ну, стихи, что ли?
Арман поднял брови:
— Стихи?
Юта развела руками:
— У нас во дворце был придворный поэт, он писал стихи на праздники и сочинял по заказу любовные послания… Но то было другое. «Благодеяния, светочу дивному много подобны»…
Оставив полотно, она вдруг подалась вперед:
— Арман, ты огромный, огнедышащий ящер… Ну что тебе до зрачка мышонка?
Он пожал плечами:
— Тебе не нравится?
— Нравится, — отозвалась она тихо. — Очень.
Помолчали.
— По-твоему, стихи, это как? — спросил Арман тоном провокатора.
Юта воспряла, вдохновленно сверкнув глазами:
— Это то, чего нельзя увидеть, можно только почувствовать…
— Хорошо, — сказал он серьезно. — Вот я говорю: «лепешка растворяется в моем животе». Это стихи.
Юта, которая к этому времени уже парила в эфирных высях, чуть не поперхнулась от возмущения.
— Ерунда! При чем здесь лепешка!
— Но ведь я никогда не видел, как она растворяется. Но уж зато чувствую это великолепно!
Некоторое время Юта пыталась прислушаться к тому, что происходило в ее животе. В задумчивости укололась иглой, сунула пострадавший палец в рот и попросила смиренно:
— Не притворяйся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты сказал: «вот рассвет ласково прикоснулся к морю», или «вот калидон нежно поцеловал подругу»…
Юта прервалась. Новая мысль, неожиданная и дерзкая, заставила ее замереть с открытым ртом.
— Арман… — спросила она шепотом. — А ты кого-нибудь когда-нибудь… целовал?
Она смотрела на него в упор и глаза ее оказались карими, с черными ободками по краям. Как обручи, подумал Арман.
В детстве он любил забиваться в темный уголок и там тихонько мечтать о чем-то неясном, расплывчатом, но бесконечно добром и ласковом. Наверное, так он представлял себе мать, которую не помнил. Доведя себя до счастливых слез, он нежно гладил кого-то, кто был виден только его заплаканным глазам, и ощущал, как этот кто-то ласкает его и целует… Слюнявое детство без женской ласки! Правда, сентиментальные приступы с возрастом быстро прошли.
— Арман… Я что-то не то сказала?
Ни с того ни с сего он положил ей руку на плечо. Она замерла, не зная, как расценить этот знак внимания.
— Послушай… Там, в подземелье, я хотел еще кое-что высечь на камне. Тебе интересно?
Она кивнула, стараясь не шевельнуть плечом, накрытым его ладонью.
Арман покусал губу и сказал хрипло:
— «Одинокое небо спрятало в тучи лицо.
Наверное, с горя —
Устало гримасничать в зеркало моря.»
Помолчали.
— «Черный бархат ночей — изголовье мое, — сказал Арман. — Цепь далеких огней — ожерелье мое… Будет временем пожрано имя мое».
Принцессино рукоделье давно соскользнуло на пол и теперь тосковало там, забытое.
— И ты не высек это на камне? — спросила Юта шепотом.
Арман поморщился:
— Места, знаешь, мало на тех камнях… Да и как-то все это… Мелко.
— Мелко?
— По сравнению с историей моих предков… На фоне всех этих братоубийственных схваток, и войн, и битвы с Юккой, морским чудовищем… Какое-то небо, которое гримасничает, да цепь огней…
Юта серьезно посмотрела ему в глаза:
— Знаешь… Мне не кажется, что убивать братьев или даже сражаться с Юккой… Что это почетнее, нежели рассказывать про одинокое небо.
