Смуглянку звали Лара, она вместе со вдовой матерью жила в доме замужней сестры и часто подолгу сидела в саду. Оставалось войти и заговорить. Гай брал это на себя, но друзья решили, что нужно переждать празднества. Не утерпев, рёт отвернулся от переминающихся с ноги на ногу сенаторов и младших жрецов и глянул на боковую галерею, где прятался Гай. Сын Фульгра хотел видеть все собственными глазами, а вот Гротерих предпочел бы оказаться от испакощенного храма подальше. Это были не его боги и не его царь, но спокойней от этого не становилось.
Взгляд наемника скользил по ставшим разноцветными колоннам, толпящимся на галереях золоченым статуям и изрезанным непонятными завитками вазам, в которые они с Гаем за пару ночей перенесли прах скадарийцев. Раньше мысль Квинта оставить воинов в их усыпальнице, как бы ее ни изуродовали, казалась верной, теперь, когда в Скадарион ввалилась толпа, Гротериху стало тошно. Как будто это он, мертвый, видит, как в рётских горах рушат столбы памяти и разрывают могилы…
Удар гонгов. Короткий базарный шум и тишина. Сенаторы и придворные замерли, ожидая владыку. Вечнозвездные вскинули мечи, приветствуя Мирона и следовавших за ним старших жрецов и консулов. Последним на ярко-желтые плиты ступил толстый Бротус, и Вечнозвездные перестроились, отсекая титанидов от безродной мелочи.
Первосвященник в ярко-синем облачении остановился меж двух алтарей — Солнечного и Лунного — и воздел руки, Мирон прошествовал дальше, поднялся по пологим ступеням на огороженную кованой решеткой площадку и поднял жезл. Жрецы что-то бросили в курильницы; сперва еле слышно, а потом все громче запел хор. Началось.
* * *
В начале церемонии Плисфий еще радовался утреннему договору с Менодимом, потом ноги, сердце и голова вынудили позабыть и богов, и политику, а хор все пел, к куполу возносился сизый горько-сладкий дым, от которого першило в горле, и до благодатных носилок было дальше, чем до ныне скератской Отрамы, — Мирон в своем пристрастии к театру сочинил целое представление.
Консул с ненавистью посмотрел на царское возвышение. Божественный вдохновенно размахивал увенчанным лунным диском жезлом. Дирижировал. Как всегда, когда слушать не хотелось, тщательно выпеваемые стихи лезли в уши с настойчивостью докучливых родичей.
В этом мире бросались на стены живые,
— тянуло множество уже не мужских глоток, -
Красным пеплом взметая горящую плоть,
В этом мире впервые сражались и пели впервые,
В этом мире стояли у…
Вступившие флейты окутывали словеса, словно одежды — вылезшего из бассейна толстяка. Плисфий не утерпел, вздохнул поглубже и тут же был наказан кашлем. Увенчанная венком из белых мальв башка досадливо дернулась. Царь не глядя подмахивал счета и приговоры, но малейшее пренебрежение к своим талантам помнил долго. Плисфий не раз растравлял в своих целях самолюбие Мирона, а теперь наглотался подлого дыма и сам оплошал…
— Верному слуге вечных Небес! Прими кувшин сей.
Поданный младшим жрецом кувшин был много тяжелей, чем хотелось. Мастер не рискнул украсть царское золото, но лучше б он оказался вором, да и прислужники могли расплескать хотя бы треть набранной в озере благодати. Не расплескали.
Мы не вы.
Теперь прорывающиеся сквозь аккомпанемент слова казались издевкой. -
Никогда вы не станете нами;
Вы смогли победить, но и только. И вам никогда
Не схватить под уздцы золотое предвечное пламя…
Первосвященник ударил посохом о выуженную из озера плиту, и самый юный из прислужников двинулся к священному бассейну. Наполнение началось. Сперва прислужники, затем — младшие жрецы, потом старшие и, наконец, консулы. Все они опрокинут свои кувшины, но вода уйдет в мрамор, как в песок. Тогда наступит черед божественного Мирона. Высочайшая чаша будет принята Отцом-Стурном, священные воды наполнят бассейн, и служба закончится…
Хор по-прежнему предрекал покусившимся на титанов смертным век за веком уныло брести по своим же следам, курения тлели и нещадно дымили, вереница жрецов синим хвостом тянулась меж алтарей Солнца и Луны. «Сочинение» Физулла иссякло, «находка» Нерониска звучала не столь уныло. Пожалуй, она была даже красива, хоть и мрачновата, но наслаждаться песнопениями, когда ноги спорят с головой о том, кому хуже?! Увольте.
Черное небо, черное поле.
Алою раной прорезь —
Лента заката.
Меж гребнем леса, что нынче черен, и черным небом…
Берег Сегодня — черен;
Тень Завтра еще черней —
Да будет проклято Время…
Стоять становилось все труднее. В храмах ныне проклинаемого Времени подолгу не задерживались; это бессмертные никуда не спешили, но у них вряд ли отекали ноги… Как он продержится оставшиеся минуты с тяжеленным кувшином на больном плече, Плисфий представлял смутно. Консула подташнивало — верный признак полнокровия, а до лекаря с пиявками еще требовалось дожить. Требовалось, не расплескав, дотащить проклятый сосуд и опуститься на колени, когда случится «чудо». На желтый камень, который скотина Мирон не позволил застелить хотя бы ковром. Еще бы! Божественный преклонять колени не станет…
Прощай…
Черный от черного
Не отличай…
Синие жрецы прошли, двинулись серебряные, «лунные», за которыми уже перебирали ногами «солнечные»… Теперь главное — не споткнуться.
Я забываю, ты забываешь.
Мы не уходим, мы рядом с вами,
Алой рекой меж тьмою и тьмою…
Звякнуло. Один из жрецов не удержал кувшин и отшатнулся. Плисфий вгляделся: меж алтарей с пола поднимался, словно просыпаясь, мальчишка в рубище, его движения были неуверенными и нелепыми. Мирон не был бы Мироном, если б представление обошлось без неожиданностей; спасибо, что выпустил «очарованного пением пастуха», а не пару голодных львов. С краснобородого сталось бы…
Парнишка поднялся на якобы дрожащих ногах. При всей своей смазливости он был дурным актером, подобранным, без сомнения, на очередной помойке, потому и растерялся при виде золота, синевы и серебра. Нищета, ввергнутая в кричащую роскошь, — в этом был весь Мирон. Паренек, заученно качнувшись, шагнул вперед, растерянность на старательно заляпанной бурой краской мордашке сменилась яростью — юнец подхватил с пола что-то похожее на копье и с воплем кинулся вперед.
Часть вторая
I
Стурнон Возрожденный
1 день месяца Мирона 7711 года Истинной Эры
Муть в голове, муть вокруг и крик Клионта. Отчаянный, обиженный… Время Всемогущее, где они?! Где фаланга, где площадь с ее раскаленными желтыми плитами, где белобрысый убийца? Убийца?! Но Клионт жив, и он, кажется, тоже… Тимезий принялся ощупывать вроде бы разрубленный мечеглазом бок и не закончил — схватился за голову. Мерный, невыносимо громкий стук отдавался сразу в висках и в груди, словно бьющееся где-то поблизости гигантское вечное сердце требовало ответа от молчащего человеческого. Требовало и получило. Копейщик отнял руки от висков и снова открыл глаза. Вода. Вокруг и сверху, а внизу то ли небо со звездами, то ли дальний лагерь с кострами, и они гаснут, бледнеют, сливаются, становясь камнями… Выходит, он в озере и не тонет?
