Растерянные, испуганные, злые, они возникают, чтобы навсегда пропасть из глаз и навсегда остаться в памяти… Конюх хватает под уздцы очумевшую лошадь, худющая старуха волочет облезлый сундучок. Мальчонка лет четырех утирает кулаками слезы, на нем женская меховая безрукавка. Слишком длинная, она волочится по грязному снегу. Лохматый парень держит на руках девушку с разбитой головой. Она мертва, но брат, жених или муж этого не понимает.
Очередной толчок швыряет беднягу на колени, но он так и не разжимает объятий. Откуда-то выскакивает здоровенный малый с выпученными глазами, врезается в кучку женщин и, отчаянно работая локтями, пробивается вперед. К воротам. Кто-то падает, кто-то отлетает в сторону, полная молодая женщина хватается за грудь. Здоровяк, даже не оглянувшись, выскакивает из толпы, сталкивается нос к носу с Лараком. Граф поднимает руку, бьет наотмашь. Мужчина застывает как вкопанный, судорожно глотая воздух, и вдруг заходится в плаче. Ларак помогает подняться служанке в одном чулке, идет дальше; за ним, словно нитка за иголкой, тянутся порядок и уверенность. В жизни граф Эйвон никогда не был таким и не будет, но это сон! Страшный сон, который когда-нибудь кончится!
Тряхнуло. С толстенного скрюченного дерева посыпался снег, запорошил сваленную меж корней кучу барахла. Седоголовый слуга, отстранив двух обнявшихся женщин, протиснулся к низкому каменному сараю. Толчки не прекращались, и старика мотало из стороны в сторону, но он как-то отодвинул засов. Во двор, перескакивая друг через друга, вырвались ошалелые разномастные псы.
Из стены вывалился огромный камень, разбив в щепки засыпанный снегом воз. Старуха в нижней юбке и девичьей шали пошатнулась и села на снег. Собаки вылетели на середину двора и сбились в кучу, поджав хвосты и беззвучно, по-рыбьи, разевая пасти. Те, кто был заперт в гибнущем замке, кричали сами и слышали крики, треск и скрежет, а у Давенпорта были только глаза, которые он не закрыл, сам не зная почему. Чарльз проходил сквозь падающие обломки, сквозь чужой страх и чужую смерть, и с ним не происходило ничего. Он видел, как без ветра качаются и роняют ветви деревья, валятся с крыш и стен камни и черепица, тянутся к желтому небу руки, открываются и закрываются рты…
Лунное колесо стало меньше, а каменный дождь – гуще, и все больше людей толпилось на узкой площадке у ворот, где распоряжался Эйвон Ларак. Граф больше не вглядывался в каждое женское лицо, он отгонял толпу от рассеченных трещинами стен, выслушивал тех, кто хоть что-то соображал, отдавал короткие приказы. И их исполняли! Пытались исполнять.
Ларак махнул рукой, и мужчины, разбивавшие ворота, опустили свое бревно на землю. Из их ртов валил пар, по лицам катился пот. Они стояли и смотрели, как шестеро здоровяков подхватили таран и ударили по золотым от лунной пляски створкам. Почему они до сих пор не рассыпались, ведь это просто доски, даже ничем не окованные?! От них должны остаться лишь щепки… Должны?! Во сне, где по небу кружат четыре луны, а ты проходишь сквозь людей и камни, никто никому не должен…
– Бэзил! Бэзил, разбуди меня!!!
Из покосившейся крыши вылетела балка и перебила хребет серой лошадке; толпу повело в сторону, ударило о кладку буропенной волной. Новый толчок, и торчащая над стеной колокольня неторопливо накренилась, уронила венчавшую ее свечу и начала падать, рассыпаясь в полете. Эйвон Ларак вздрогнул и бросился в глубь дворов, мужчины у ворот принялись с удвоенной силой орудовать своим бревном.
Снова тряхнуло, и граф едва не налетел на бьющуюся в агонии лошадь. Он пьяно шатался, но пытался бежать… Почему никто не прикончит кобылу, неужели это так трудно?! Ларак исчез в чудом уцелевшей арке, а Чарльз безнадежно застрял над умирающей лошадью, нашаривая несуществующий пистолет. Несуществующий и бесполезный. Он не смог бы пристрелить эту кобылу, как не мог помочь плачущей женщине, подхватить ребенка, сменить таранщиков, он ничего не мог, только стоять босиком на нехолодном снегу и смотреть на чужую смерть…
– Бэзил, проклятье! Ты что, оглох?! Я хочу проснуться!!!
Одна из внутренних стен заколебалась и осела, подняв столб красноватой кирпичной пыли; завал отрезал бросившегося к церкви Ларака от площади. И тут ворота наконец разлетелись. За ними была скала.
2
Обвал сожрал развалины вместе с пересохшей чашей, но мертвое дерево не потеряло ни единой ветки, уцелела и тропа. Раньше она приближалась к обрыву лишь в двух местах, теперь черный ломаный зигзаг подползал к ней вплотную везде, насколько хватало глаз.
– Здесь больше не будут ходить, – прошептала Луиза. Она думала об одном, дочь услышала другое.
– Все погибнут, – тихо сказала она, – Надора не будет и дороги не будет…
– Помолчи, могильщица! – прикрикнула капитанша. – Зоя обещала…
– Она обещала Айри, – Селина судорожно сглотнула, – и Ларака… А Реджинальд? А Дейдри с Эдит? Мама, сколько людей в Надоре?
– Не знаю, не считала! – Сколько же их? Сотни две, если не три. И еще деревня за мостом, но туда оно не доберется… Оно?! Почему она так подумала?
– Пойду посмотрю, что внизу.
– Я с тобой.
Внизу был туман, в котором тонули дрожащие черные стены. Мелкие камни сыпались градом, крупные отрывались от края обрыва реже и не сразу. Где же носит эту Зою?! И как она вернется, если развалин, в которых кто-то околел, больше нет? А может, они пошли другой дорогой? Люди вечно умирают и убивают. Конечно! Джоанна говорила, что осенью повесился мельник… Конечно же! Они вышли на мельнице!
– Ничего не видно, – Селина встала на колени и свесила голову в пропасть, – одни камни.
– Тогда пошли назад!
Дочь без лишних слов встала, она и раньше-то не была болтушкой, а теперь и вовсе сникла.
– Тебе не холодно?
– Нет… мама, на небе правда четыре луны? Под деревом?
– Правда. Это место такое. Видишь, опять…
– Какие они яркие, – посетовала Селина, – как… как беда. А внизу все грохочет.
– Закрой глаза и думай, что это телеги. Помнишь, когда в Кошоне строили церковь, ездили у нас под окнами?
– Помню, – кивнула Селина, но глаз не закрыла, – мы должны были остаться со всеми.
– Мы не знали! – Опять! Святая Октавия, опять! Для всех – горе, для нее – всего лишь неудобство… Так уже было. С Манриками. Дамы Катарины тряслись от страха, а госпожа Арамона смотрела на тех, кого уводят, как… Как кошка с забора бойни. Вот в Октавианскую ночь она могла бы взвыть от ужаса, но на ней висела семья. Сейчас – только Селина.
– Все хорошо. Все будет хорошо.
– Мама, ну как ты можешь?!
Как она может? Она сама не знает как, но кричать она не станет. Кудахтать с насеста, когда рядом умирают… Это не всем дано.
Под ногами прополз очередной воз, развернулся, покатился назад, земля задрожала сильнее, к подземному гулу присоединился донесшийся поверху грохот.
